Полицейская эстетика. Литература, кино и тайная полиция в советскую эпоху - Кристина Вацулеску

дискуссии, она быстро подавляется под напором риторики, совмещающей в себе громкие отсылки к авторитетам и неявные угрозы.

В своем сравнительном анализе репрезентаций лагерей в начале 1920-х и в последующие годы Толжик заявляет, что «стратегия угрозы и морального давления уступает место опасной идее этического единодушия властей и читателей (общества)» [Tolczyk 1999: XIX]. Эта общая тенденция определенно имела место. В то же время за второй сравниваемый период (с конца 1920-х годов до начала 1930-х) однозначной или четкой картины интерпелляции аудитории представлено не было. Сформулированные в «Беломорско-Балтийском канале» представления о несколько сомневающемся читателе, с которым консенсуса добьются путем детального разбора дел и агрессивного диалога, значительно отличались от изображенного в «Соловках» прямодушного зрителя, потрясенного лагерем как калейдоскопом аттракционов.

Мультимедийные портреты узников лагеря

Образ узника лагеря также претерпел значительные изменения. Если в «Соловках» заключенные были показаны экзотическими «другими», которые легко переобучались за одно лето, то беломорские сидельцы – записные злодеи, представляющие серьезную угрозу для государства. То, как именно в этих фильмах зрителя знакомят с заключенными, подчеркивает этот контраст. Соловецкие узники предстают перед нами группой прилично одетых мужчин и женщин, неспешно покидающих пароход в порту Соловков – нет явных знаков, указывающих на их статус заключенных, так что случайный зритель мог бы спутать их с компанией туристов, появляющихся в фильме позднее. Ошибиться относительно заключенных в фильме Лемберга невозможно: здесь они представлены подборкой фотоснимков из полицейских дел. А в книге длинные биографии арестантов, построенные исключительно в виде историй перевоспитания, содержат детальный рассказ об их ужасных прошлых преступлениях, долгом и упорном сопротивлении перековке и наконец практически чудесном обращении к добру. Примечательно, что скептически настроенный по отношению к перевоспитанию Зощенко ставит под сомнение не представление о лагере как добровольной трудовой школе, а, скорее, саму готовность закоренелых преступников измениться в лучшую сторону. Даже образцовые герои перевоспитания изображаются упорствующими злодеями; мало того, даются примеры и безнадежных лагерников[208]. Перевоспитание таких злостных элементов оправдывает жесткость мер. В конце концов, как объясняется читателю, возможно, после просмотра «Соловков» считающему иначе, заключенные не на курорте, а на трудной, героической работе [Горький и др. 1934:178]. Для пущей наглядности на той же странице дано фото вохровца, угрожающе наставившего ружье в направлении лагеря.

Различия во взглядах «Соловков» и «Беломорстроя» на заключенных, саму лагерную систему и роль тайной полиции соотносимы с исторической эволюцией советского учения о криминологии. «Соловки» иллюстрируют взгляды 1920-х годов, когда провозглашалось, что преступники являются пережитками прежнего строя, которым суждено исчезнуть при новом социалистическом порядке: местные злодеи представляются редкими экземплярами, которых легко перевоспитать за одно лето вовлечением в просветительскую и культурно-развлекательную деятельность. Чекистам в таком лагере особо нечем заняться, кроме как пробовать общественный суп и прочими способами убеждаться в арестантском благоденствии. В догматах же 1930-х готов уже не утверждалось, что преступники в советском обществе на исходе – наоборот, они отовсюду угрожают новому порядку, зачастую в самой страшной своей ипостаси – как враги народа. Соответственно, в «Беломорстрое» у нас создают впечатление, что чекисты вообще не смыкают глаз, если учитывать их занятость по проведению тысяч арестов, руководству масштабной стройкой и перевоспитанию заключенных. Это изменение криминологической догмы становится явным и при сравнении советского и западного подхода к преступности в посвященной Соловкам статье Горького 1929 года и в текстах в сборнике о Беломорстрое 1934 года. В первом Горький рассматривает преступников в раннесоветском ключе, как наследие и беззащитных жертв прежнего общественного порядка [Горький 1953: 229–232]. В сборнике также проводится сравнение между капиталистической и советской криминологией, подкрепленное кровожадным, чуть ли не энциклопедическим перечнем примеров жестокого обращения с заключенными на Западе. Но здесь преступники уже не представляются заслуживающими сочувствия или беспомощными: это страшные враги. Фактически сравнение с западной криминологией сведено к главе под названием «Страна и ее враги», которая выглядит параноидальной инвентаризацией кулаков, меньшевиков, злопыхателей-иностранцев, инженеров-саботажников, шпионов и банальных воров. Обличая лживость прежних обещаний, «Беломорстрой» четко дает понять, что преступность не ликвидирована, а на самом деле процветает: «Новый мир ведет стремительное наступление, но враждебных ему людей еще очень много. Сопротивление их разнообразно» [Горький и др. 1934: 23].

Женственность Беломорстроя: проститутки и ударницы

Изображение женщин-лагерниц в «Беломорстрое» только подчеркивает произошедшие изменения в профиле заключенного вообще. Вместо дразнящих и вырванных из контекста портретов красавиц в «Соловках» теперь нам предлагают сомнительные биографии тех или иных узниц и их последующее перерождение в лагерных ударниц, образцовых работниц, перевыполняющих плановые задачи производства. Хрестоматийным примером подобного является Павлова, бывшая узница Соловков, переведенная на Беломорстрой: криминальная среда толкнула ее, сироту, на воровство, проституцию и убийство. В лагере она была одной из самых злостных преступниц, которая поднимала на смех попытки лагерных собратьев перевоспитать ее или же активно сопротивлялась им, пока однажды не превратилась в ударницу труда, когда ей доверили сколотить женскую бригаду Кинематографические образы женщин в «Соловках» и «Беломорско-Балтийском водном пути» различаются аналогичным образом, что очевидно из соответствующего характера идентификации женщин-заключенных. В «Соловках» установление их личности в ходе переклички сглаживалось эротизированной подачей. В фильме Лемберга полицейские портреты женщин изображают этот момент идентификации в кардинально иной манере. В фотографиях досье тоже есть изображения в профиль и анфас, но не хватает грациозного поворота головы слева направо, как и сережек, обозначающих его траекторию. Такие фотографии категоричны: эти женщины – преступницы, и их изображения должны так их и идентифицировать. В «Беломорстрое» только одна дама напоминает соловецких лагерниц в качестве классического объекта желания. Это любовница Роттенберга, красивая и элегантная воровка, которая, сбежав из Советской России, упустила свой шанс на перевоспитание. Если судить по изображениям остальных, то ее тип женственности на Беломорстрое практически вымер. Раскопанный в полицейских архивах, ее манящий портрет представляется пролетарскому читателю вышедшей из обихода безделушкой.

Превращая характерные для «Соловков» типы женственности в достояние прошлого, «Беломорстрой» создает новый, полярно отличающийся женский образ: с одной стороны, женщины-преступницы, с другой – ударницы. «Беломорско-Балтийский канал» тщательно подчеркивал половые различия в изображении женщин, но одновременно во всеуслышание провозглашал их равными мужчинам в том, что касается их достижений и их проступков. То, что женщины могут обойти мужчин в традиционно считавшихся мужскими видах труда, – один из лейтмотивов книги [Gorky et al. 1935: 236–237]. В то же время нам говорят, что «женщины такой же сложный материал [для перевоспитания], как и мужчины», и всегда есть риск, что они вернутся к своей жизни в воровстве, пьянстве и проституции.