Хатшепсут. Дочь Солнца - Элоиза Джарвис Мак-Гроу

— Всё в порядке, я не причиню тебе никакого вреда. Ты хорошо делаешь своё дело, даже прекрасно, превосходно, я просто...

Бесполезно. Да и чем можно было воздать за эти ужасные мгновения рассматривания, когда все они стремились остаться незамеченными? Он лишь усугубил положение. Оборвав речь на полуслове, Ненни повернулся и вошёл под навес, а круг почёта бесшумно расположился вокруг, каждый человек в трёх шагах от навеса, внимательно следя за тенью, если она вдруг ляжет на палубу.

Ненни почувствовал, что у него закружилась голова, и все вопросы, о которых он запретил себе думать, полезли в сознание. Почему они должны вот так отторгать его от себя, от мира, лежащего за этим кругом, от самой жизни? А они его отторгали? Предположим, что они, наоборот, принимали его. Иногда казалось, что круг включает его в себя, безмолвно, но непреклонно давит на него; передвигаются не люди, а сама пустота подползает ближе, расширяясь в его, а не в их сторону, просачивается, незаметно отгрызая кусок за куском от его жизненного пространства, словно намеревается в конце концов поглотить его надоевшую персону и оставить только себя самое: ритуальный круг пустоты. Разве не будут счастливы эти миллионы египтян, создавшие вокруг него этот круг, если круг окажется пустым? Они могли бы поместить туда какое-нибудь изображение, например, корону или кобру, всё равно. Они отчаянно препятствовали его стремлению быть человеком. Им не нужен человек — они сами люди. «Тебе не пристало, — говорят они. — Ты бог, ты фараон. Оставайся в своём круге, к которому принадлежишь, где мы можем держать тебя в клетке; защити нас, как подобает божеству, но не беспокой нас, не гляди в наши лица, не веди себя подобно человеку. Ты не человек, ты не живёшь на самом деле, ты просто одно из наших верований. Держись подальше, за три шага от наших жизней, в своём круге пустоты. Мы скажем тебе, когда ты нам потребуешься, и тогда, оставаясь в своём круге, ты будешь делать жесты, которым мы тебя обучили, и выполнять положенные тебе действия. После этого успокойся, держись от нас подальше и будь непроницаемым, как положено богу, пока снова не потребуешься нам...»

Отторгали его или включали, это было всё равно. Так или иначе, они разрушили его одиночеством, они соорудили вокруг него пузырь, куда более крепкий и непроницаемый, чем могла когда-либо создать его лихорадка. Они ввели его в клетку его собственных мыслей и оставили сходить с ума или умирать. А он не мог умереть. Он совершил множество попыток. Возможно, боги ещё не пресытились игрой с ним. Не могло быть сомнений, боги были демонами, а не вымышленными существами, как он предполагал раньше. Да, такими они и должны быть. Собравшиеся в круг демоны по очереди толкали и дёргали его, разражаясь хохотом при взгляде на крошечную корчащуюся фигурку в клетке из Ничто...

Нет, нет, ни у одного из них не было каких-то особых намерений. Если боги сидят на корточках в кругу и пинают его, то скорее всего они делают это не задумываясь, как маленькие мальчишки пинают жабу, нисколько не думая ни о том, чтобы причинить ей вред, ни о том, чтобы не повредить.

— Великий, не сядете ли вы в носилки, чтобы сойти с барки?

Как же долго, во имя Амона, ошвартованное судно качалось у причала, носилки стояли перед навесом, расстроенный капитан в тревоге ожидал, пока фараон пошевелится, даст какой-нибудь знак, что он собирается сделать ещё что-нибудь, а не сидеть здесь весь день, глядя перед собой?

Ненни встал, крепко сжав губы, испытывая недоброе предчувствие из-за сделанного им открытия. Казалось, будто его голову прямо над бровями сковали металлическим обручем. Его Ка опять уходило? Нет, ведь он не чувствовал его возвращения, да и сейчас оно было с ним: он видел носилки и чувствовал, как сам идёт к ним, и знал, что под его ногами доски палубы.

Всё же он уловил на лицах людей то самое странное выражение, с которым они поглядывали друг на друга, — хорошо знакомое ему выражение, из которого он мог понять, что опять сделал что-то не так. Было ли его Ка с ним или нет в ту минуту, когда он садился в носилки? Возможно, через некоторое время он почувствует, как оно, сверкая, катится обратно, а потом уже не вспомнит ни носилки, ни капитана, ни склады... Если так, то когда же оно отлетело? Нет, оно, без сомнения, оставалось с телом.

— Кровь Расчленённого! — прошептал Ненни.

Эта зыбкая неопределённость так мучила его! Незнание, неспособность предопределить...

Всё было так же, как в то, другое утро (было ли это утро, пробудился ли он ото сна, или это было какое-то другое время, и он всего-навсего очнулся от забытья, от приступа лихорадки?), в то ужасное утро, которое он не мог припомнить, когда она вошла, красивая, со свежерасчёсанными волосами, её талия вновь была стройна, правда, ещё не так, как прежде, ведь роды прошли совсем недавно и младенец был ещё совсем крохотный. Её груди всё ещё были налиты молоком, а он встревоженно осознал, что его постель пропитана потом, простыни смяты и в комнате пахнет болезнью. Может быть, поэтому он не слушал, не мог вспомнить...

Металлический обруч крепче стягивал лоб Ненни, руки сильнее сжимали ручки носилок, но это не помогало ему. Он прятался от этого сколько мог, а теперь ему снова предстоит барахтаться в трясине памяти о том утре и пытаться вспомнить.

Она присела к его ложу. Он видел это ясно, так же, как её сверкающие волосы и набухшие соски. Она говорила. Её голос был ровным и спокойным. Хоть он и не помнил её лица, но голос помнил. Но, во имя бога, не мог вспомнить, что этот голос говорил.

Только одну фразу: «Так, как поступил бы мой господин отец». Эта фраза успокоила его. Она проникла через туман лихорадки и неловкость от того, что он плохо видел её и не знал точно, что она говорила, — и на эту фразу он ответил: «Да». Вот что он помнил.

Он не помнил, когда она оставила его. Лихорадка надолго схватила его: на часы, а вернее, на долгие дни. Он никогда не знал этого и всегда стеснялся спросить — ведь это показало бы, что его Ка отсутствовало, а он не знал об этом. Затем однажды он очнулся, когда его Ка, сверкая, прикатилось обратно.

Он стоял в маленькой комнатке, в которой прежде не бывал, рядом с ним была старая Иена, а он склонялся над колыбелью, в которой лежала его крошечная дочь. Он ясно видел её, она была красивая, играла пальчиками ног; при её виде Ненни охватила радость. Он выпрямился, улыбнулся Иене, которая выглядела старше и утомлённее, чем он привык её видеть, и сразу ушёл в сад, примыкавший к Большому двору, торопясь увидеть Тота, поскольку он мог ясно видеть его, разговаривать с ним и слушать его, а такие моменты были редки и драгоценны.

Тота не было в саду. Там был старый Яхмос, внимательно наблюдавший за маленькой Нефер, но Тота нигде не было видно. Он направился было к Яхмосу, чтобы спросить, где Тот, но внезапно остановился.

И с того момента, уже целых два месяца — шестьдесят мучительных дней — он не мог решиться спросить, где Тот.

Он пытался. Очень тонко и аккуратно он упомянул Тота в присутствии Нехси, Футайи, нескольких слуг; они только посмотрели на него с тем странным выражением, которого он боялся, и ему пришлось быстро сменить тему. Позднее он попробовал снова найти Яхмоса, но Яхмос исчез. Воспитателем царевны Нефер теперь был Сенмут, раб Амона Наконец он заставил себя произнести имя Тота при Хатшепсут, стараясь управлять голосом и следить за тем, чтобы руки не тряслись. Она же прятала от него глаза.