Каббала и бесы - Яков Шехтер

Он замолк, словно споткнувшись. Говорить комплименты чужим женам, да еще в ресторане, плохо укладывалось в тот образ, который он выбрал и носил много лет.

– Расскажи о себе, – нарушила паузу Бируте. – Чем ты занят, что делаешь? Как твои писательские дела, ты ведь хотел стать писателем, помнишь?

– Писателем… – он хмыкнул и вдруг, поймав привычный для себя тон преподавателя, заговорил:

– Жажда возмездия, то, на чем основана вся литература, все детективы, все трагедии, и возможно, комедии, на самом деле есть не что иное, как проявление неуемного человеческого стремления к справедливости.

Залман остановился и внимательно поглядел на нее. Бируте слушала, чуть приоткрыв губы. Ах, да, она ведь всегда так слушала, это была ее неповторимая манера, как же он забыл! Руки Бируте неподвижно лежали на столе. Крупные кисти с тонкими, но крепкими пальцами. Когда-то он посмеивался над величиной этих кистей и над непривычно большим для девушки размером обуви.

– Я крестьянского рода, – отвечала Бируте. – Дед мой землю пахал, и прадед, и прапрадед. Чтобы крепко стоять на земле, нужны большие ступни. И кисти – удерживать борону и плуг.

Словно прочитав его мысли, Бируте убрала руки со стола.

– Так вот, – продолжил Залман, – человек хочет верить, что в мире есть порядок: зло неминуемо будет наказано, а добро восторжествует. То есть – в мире присутствует Хозяин. Поиск справедливости есть не что иное, как поиск Всевышнего. Мы желаем видеть мир не бессмысленным хаосом, а разумной гармонией. Хотя бы в книгах. Когда я это понял, то забросил свои литературные занятия и занялся совсем другим делом.

– Да, – грустно сказала Бируте, – ты уже здесь стал таким. Оттого и не захотел на мне жениться.

– Я?! – изумленно воскликнул Залман. – Я не захотел? Ты же вышла замуж за Лотаса, как я мог на тебе жениться!

– А отчего я вышла, не помнишь? Забыл, что ты мне прошептал у ограды костела, когда мы целовались под колокольный звон?

– Не помню, – Залман отрицательно покачал головой. – Помню, как целовались, а что говорил – нет, вылетело из головы.

Он зажмурился, и от этого ничего, казалось бы, не значащего движения воспоминания вырвались наконец из глухого подвала памяти и выплеснулись наружу, обжигая давно забытой болью. Зарябило, расплылось перед глазами, сладко потянуло сердце.

«Неужели слёзы?» – с удивлением подумал Залман.

Стояла осень, желтые и пунцовые листья плавали в лужах. Деревья у ограды костела почти оголились, обнажив холодные извивы черных ветвей. Они вошли во двор, отыскали укромное, скрытое от людских глаз место и, прижавшись друг к другу, простояли целую вечность.

Темнело, сквозь стрельчатые окна, затянутые цветными витражами, доносились звуки литургии. На башне ударил колокол, и с первыми его звуками, тяжелыми, словно старинные серебряные монеты, они начали исступленно целоваться. Неумело, стукаясь зубами и сталкиваясь озябшими носами. Когда последний завиток звона растворился в сизом от валящейся на Вильнюс темноты воздухе, Залман, неожиданно для самого себя сказал: «Я женюсь только на еврейке».

– Вспомнил, Зюньчик? – Бируте нарочно назвала его детским именем. Его уже много лет так никто не называл.

– Вспомнил. Но ты бы ведь не поехала со мной в Израиль. Без мамы, без папы, без всех твоих деревенских родственников.

– Поехала бы. Я бы тогда за тобой куда угодно поехала.

– А вера? Ты ведь католичка, а я иудей.

– Я атеистка. Была и есть. Но ради тебя стала бы иудейкой. Твой Бог был бы и моим Богом.

– Н-да, – он постучал пальцами по столу. – К чему жалеть об упущенных возможностях? Как ты, как Лотас? У вас есть дети? Сколько?

– Мы разошлись через год. Сразу после твоего отъезда. Он меня совсем не понимал. И вообще был какой-то неромантичный. Приземленный, как все жемайтийцы.

– А после Лотаса? Вышла еще раз?

Она замялась.

– Понимаешь, формально мы не развелись. Расстались, как муж и жена, но поддерживаем имущественные отношения. В общем, официально я замужем, хоть фактически нет. И знаешь, что я тебе еще скажу…

Бируте заметно волновалась. Достала пачку сигарет, вытащила одну, закурила, выпуская дым вбок, потом толкнула пачку к Залману.

– Спасибо, я уже много лет как бросил.

– А я нет.

Да, эту ее манеру выпускать дым, кривя губы и чуть наклоняя голову, он тоже хорошо помнил. Сколько, оказывается, хранит в себе наша память, мы-то и думать о чем-то забыли, а она держит, крепко сжимая, до боли, до синяков, до царапин на сердце.

– Вот что я хочу тебе сказать, – она собирала силы, точно штангист, когда, обхватив руками штангу и уже присев, он замирает, прислушиваясь к себе, проверяя, все ли готово для рывка.

– Ничего не упущено. Я все эти годы ждала нашей встречи. Знала, ты вернешься, не сможешь не вернуться. И вот, ты вернулся.

Залман молчал, оторопев. Не от слов Бируте, а от того, какую бурю подняли эти слова в его душе.

– Всё еще можно повторить, Зюньчик. Вернее, начать сначала. Стоит тебе захотеть.

– Бируте, – он закашлялся, то ли от волнения, то ли от сигаретного дыма. – Видишь ли, я, в некотором роде, духовная особа.

– Ну и что? – перебила она его. – Бог – это любовь. Он простит тебя. И меня вместе с тобой.

– Бог – это еще и долг. Ответственность перед другими людьми. У меня жена и шестеро детей. Как я могу…

– Шестеро! – она в изумлении прикрыла рот рукой. – У Зюнечки шестеро детей!

С минуту она качала головой, рассматривая его расширенными глазами.

– Нет, конечно, разве я могу забрать отца у шестерых детей. Но ведь ты можешь приезжать иногда в Вильнюс, раз в месяц, раз в два месяца. О деньгах не думай, я теперь богатая, на билеты хватит.

Она криво усмехнулась и загасила сигарету.

– Бируте, а как я буду возвращаться? Какими глазами на детей глядеть, что говорить им? Врать, скрываться. На обмане счастья не выстроишь.

Она затрясла головой, глаза заблестели. Молча протянула руку, накрыла своей ладонью пальцы Залмана. Он почти инстинктивно дернулся, чтобы высвободиться, но тут же остановил движение.

– Хорошо, – сказала она тихо. – Пусть все останется, как было. Но сейчас, раз мы уже встретились, сегодня, один-единственный раз…

Он не мог говорить. Не мог двинуть рукой. Он захотел отрицательно покачать головой, но она налилась свинцом, окаменела. Никогда в жизни столь простое движение не давалось ему с таким трудом.

На улице уже зажглись фонари. Из распахнутого окна второго этажа доносилась песня «Битлз». Что-то о плачущей гитаре. Когда-то он знал эту песню наизусть. Залман выбрался на середину мостовой и побрел к гостинице.