Приданое для Царевны-лягушки - Нина Васина

Вениамин и Квака уставились на нее с удивлением, а Платон закрыл глаза и положил правую ладонь на грудь – туда, где от предчувствия новых неприятностей трепыхнулось сердце.

– Ваша старушка пятьдесят шестого года рождения. Отменное здоровье, наработанная мускулатура, ни капли лишнего веса.

– А сколько ей лет? – не справился с расчетами в уме Вениамин.

– Полных сорок семь.

– Как вы узнали? По паспорту? – спросила Илиса.

– Нет у нее паспорта, вот что мне больше всего не нравится. Говорит, что божьим людям паспорт ни к чему. Сует какую-то справку с неразборчивой печатью. По справке узнала!

– Не кричите, – поморщился Платон. – Она похожа на монашенку.

– Да. По одежде и нижнему белью могу сказать, что эта дамочка не из светского салона выскочила на дорогу перед вами. Как минимум – сектантка.

– Пожалуйста, – устало попросил Платон, – скажите, что у нее сломано, и покончим...

– Ничего, – уверенно ответила врач, с нескрываемым удовольствием отметив некоторую растерянность на лицах присутствующих.

– То есть ее не нужно отправлять в больницу? – уточнил Платон.

– Ей нужно нарисовать на левой ягодице сетку из йода. Это можно сделать спичкой, – уточнила врач.

– Зачем это? – насторожился Веня.

– Гематома, – объяснила Илиса.

– Это не заразно? – скривился он.

– А голова?.. – Платон постучал себя по лбу.

– Никакого намека на сотрясение мозга, отличные реакции на раздражители, – поняла его врач с полуслова.

Платон подумал, что пора бы ему обрадоваться – старушка... то есть сбитая женщина, оказалась совершенно целой и невредимой, если не считать синяка на заднице.

– Вот и отлично, – он провел ладонью по столу, как бы сметая все свои страхи.

– Платон Матвеевич, – не могла успокоиться врач, – не стоит приводить к себе в дом незнакомых женщин.

Илиса прыснула.

– Господи, я ее сбил, она монашка! Куда мне нужно было ее приводить?

– Я только хотела сказать, что у этой монашки татуировка на спине. Что, согласитесь, несколько странно для...

– А сыпи у нее на спине нет? – перебил Платон. – Или каких пятен заразных? Вы же врач, я вас пригласил для осмотра пострадавшей – обратите внимание! – пострадавшей, а не подозреваемой в уголовных преступлениях!

В этот момент Платон подумал, что хорошо бы сплюнуть для порядка, чтобы прогнать подальше сорвавшиеся в раздражении с языка слова. Но не сплюнул. Неудобно было перед врачом.

– Добрые люди-и-и! – раздалось из коридора. – Попить бы!

Илиса взяла кружку с водой.

– Никакой мочи нет подняться, в глазах темно!.. – стенала в коридоре монашка.

Илиса что-то тихо втолковывала ей.

– Нет, что ты, какая еда! – отказывалась пострадавшая. – Разве пару яичек, хлебушка с чаем да яблочко. И то не знаю, смогу ли...

Вернувшись в кухню, Илиса взяла поднос и стала загружать его едой. Платон протянул врачу деньги и пошел ее проводить. В коридоре он заметил, как женщины обменялись быстрыми недоверчивыми взглядами.

Потом он долго разглядывал поднос, уставленный тарелками. Холодная вареная говядина, бутерброды с колбасой, сыр, поджаренные тосты, персики, открытая баночка красной икры и кофейник, который еле поместился.

– Это ей? – опешил Платон.

– Что ж я, голодного до смерти человека по глазам не распознаю!

Он постоял в кухне, чтобы дождаться реакции монашенки.

Дождался.

– А яичек так и не принесла, девонька! Я яички люблю. Всмятку!

Ночью Платон проснулся от плача. Он сел в кровати и затаил дыхание. Кто-то плакал, негромко, отчаянно, не таясь. Нашарив шлепанцы, Платон вышел в коридор. Плач прекратился. Платон обошел неспешно всю квартиру. В гостиной на огромной постели спала в уголке Илиса. То, что она спала, подтверждал негромкий равномерный храп. Подойдя к кровати, Платон захотел накрыть одеялом крохотную ступню, уже протянул было руку, но замер, пораженный. Он соотнес расстояние от раскинувшейся Илисы до этой пяточки в другом конце разложенного дивана и вдруг понял, что чувствует человек, столкнувшийся со сверхъестественным. Оторопь сердца – так бы это назвал Платон Матвеевич, если бы захотел в тот момент описать свое состояние. У него было несколько секунд, чтобы решиться. Он не приподнял одеяло. Рука дернулась, словно в неудачной попытке перекрестить, но он не открыл одеяло. Наклонился и прижался губами к ступне, чтобы только убедиться – живая, теплая. Пятясь, ушел к двери на цыпочках.

В библиотеке спал Вениамин. Платон выключил плеер у него на груди и осторожно снял наушники.

В коридоре он стал у скорчившейся под пледом пострадавшей и тихо спросил:

– Что вы плачете?

– Душа тоскует, – высунула голову женщина.

– Как вас зовут?

– Лукреция я, – с готовностью ответила она. – А в миру была Лужана.

– У вас какая-то справка имеется, – замялся Платон. – Что там написано?

Он думал, что монашка покажет ему справку, но та пробормотала скороговоркой – наизусть:

– Раба божья Лукреция, приписанная к Волховскому монастырю Печерского района, имеет годы рождения 1956 и 1989.

– Почему годы разные? – удивился Платон.

– В первом годе я родилась на свет божий, а в другом – приняла постриг.

У этой женщины две даты рождения. У Илисы два тела. Может такое быть? Что там лежало под одеялом? У изголовья – верхняя часть Кваки с зеленым бородавчатым телом ниже пояса? А внизу? Верхняя половина лягушки со стройными женскими ножками...

– Да тебя бесы одолели! – заметила Лукреция. – Наклонись.

Платон наклонился, и монахиня мелким крестом перекрестила его голову много раз и при этом поплевала, что-то приговаривая.

– Спасибо, – чувствуя себя идиотом, поблагодарил Платон, проведя рукой по волосам, а потом вытер ее о пижамные брюки.

– Ничего, ничего... Я поживу у тебя, окроплю дом святой водой, а то нечисти тут – видимо-невидимо!

– А вы... Вас в монастыре не хватятся? – с надеждой поинтересовался Платон.

– Не хватятся! – успокоила его Лукреция. – Я уже три года как странствую. По святым местам ходила, душой очищалась, а теперь приживалкой живу. При церкви батюшки Апексима. Пока церковь строится, я за рабами приглядываю.

– Рабами? – удивился Платон.

– Ну да, за рабами божьими беженцами – да странниками всякими незаконными. Я как раз шла проведать попрошаек, что милостыню собирают у моста, а тут ты меня сбил, прости господи твою душу грешную... – крестясь, Лукреция села, свесив ноги, пошарила в сумочке и вдруг закурила, щелкнув зажигалкой.