Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче

Ветовиц часто с гордостью заявлял, что в инвалидной коляске добился большего, чем многие люди без физических ограничений. Он получил образование, женился, завел детей, открыл свое дело, не раз выигрывал исследовательские гранты от NASA, много путешествовал, посещал Новую Зеландию и Фиджи[455]. Хотя ему было не суждено снова сесть за руль гоночного болида (или оседлать мотоцикл, или погонять в футбол с мальчишками), Ветовиц упорно стремился к новым горизонтам. Он учредил программу по обучению парализованных для работы в его компании, демонстрировал новые инвалидные кресла (например, GRIT Freedom Chair, коляску-вездеход, созданную на базе гольфмобиля) и устраивал благотворительные мероприятия в пользу детей с травмами спины из кливлендской детской больницы «Хит-Хилл». «Не болезнь превращает ребенка, да и взрослого, в инвалида, – сказал Ветовиц в одном интервью после благотворительного бала в 1991 году. – Это делают другие люди… наклеивая ярлыки, раскидывая по категориям»[456]. Но при этом Ветовиц знал, что большинству детей из «Хит-Хилл» не стать даже подростками. Все-таки организм – это слишком хрупкая система. У самого Крейга началось с почек. Они перестали справляться.

С момента первой пересадки почки, когда Джозеф Мюррей спас жизнь Ричарда Херрика, прошло несколько десятилетий, и многое изменилось к лучшему: снизился риск во время операции, пациенты стали жить после пересадки дольше, появился выбор органов. Сам Мюррей ушел на пенсию, а в 1990 году удостоился Нобелевской премии по медицине. Но Крейга Ветовица пересадка почки не спасла бы. Из-за паралича его не сочли бы «подходящим» реципиентом[457]. Спрос на органы был и остается чрезвычайно высоким: число почек, доступных в течение одного года, не превышает 16 000 – а это означает, что 50 000 других пациентов останутся в очереди на следующие годы[458]. При таком количестве нуждающихся трансплантологические клиники тщательно и придирчиво отбирают потенциальных реципиентов. Чтобы попасть в кандидаты на пересадку, пациент должен иметь «хорошее здоровье» (за вычетом его почечного недуга)[459]. Чтобы организм восстанавливался, рос и правильно функционировал, человеку необходим постоянный выброс гормонов и других химических веществ. Перебои c сигналами, необходимыми для здоровья органов и тканей, могут сломать всю систему. Почки вроде канареек в шахте: если они отказывают, то следом, один за другим, откажут и остальные органы. Повреждения спинного мозга прерывают необходимую для излечения цепочку сигналов от мозга к телу и обратно. В итоге парализованных пациентов крайне редко признают годными для пересадки почки, а если и признают, то никогда не ставят в очередь первыми. Ветовиц знал, что, скорее всего, ему не достанется донорская почка. Но он был готов вверить свою жизнь в руки хирурга-экспериментатора. Отважный, умный и неунывающий, Ветовиц сам был изобретателем, не боявшимся рисковать и браться за невозможное. И ему, в общем, нечего было терять. Ветовиц – по крайней мере, в глазах Роберта Уайта – представлял собой идеального пациента.

Журналисты, писавшие о пересадке всего организма «по Уайту», обычно ставили провокационные вопросы об этике и религии. Как вообще можно считать «нормальным» обезглавливание человека? Ответ Уайта оставался всегда неизменным. Да, это вполне этично; нет, это не противно религии. Более того, «операцию Уайта» одобрил папа римский. Иоанн Павел II даже пригласил Уайта стать членом Папской академии наук (ее священную обитель в Риме, белым мрамором сияющую на солнце, Уайт посещал много лет назад) и лично проконсультировать его по вопросам биоэтики[460]. Правда, в тот момент Ватикан был больше озабочен моментом возникновения жизни (и проблемой абортов), а Уайт считал себя специалистом по иному явлению, противоположному. Следует, кстати, заметить, что эта точка зрения – жизнь начинается в момент зачатия – довольно нова для католической церкви, а нынешней церковной позиции в отношении абортов всего около полутора сотен лет. В 1869 году папа Пий IX своей буллой Apostolicae Sedis Moderationi провозгласил, что аборт – это убийство. До тех пор эмбрион не считался вполне живым, пока не произойдет «одушевление», то есть пока в нем не появится душа, – а в какой момент это происходит, согласия у церковников не было. Позиция самого доктора Уайта по вопросу абортов нам неизвестна.

Но большая часть разговоров с папой римским – как и многих других контактов с Академией – все же касалась той самой зыбкой границы между еще живым и уже неживым. Для Уайта разницу по-прежнему определяла мозговая активность. Он снова и снова заявлял, что «ни с этической, ни с теологической точки зрения» пересадка всего организма не составляет никакой проблемы, поскольку единственная смерть – это смерть мозга[461]. И все же многие видели в его словах пустые отговорки и попытки оправдать франкенштейновскую гордыню.

«Хотел бы я, – признавался Ветовиц своему сыну, – чтобы были такие таблетки, которые могли бы парализовать человека на несколько месяцев». Просто чтобы он увидел мир глазами тех, кто прикован к инвалидному креслу, на себе почувствовал беспомощность и зависимость. И понял, где настоящее уродство. «Давайте представим, что вы тетраплегик, – однажды сказал Ветовиц репортеру из кливлендского журнала Cleveland Scene. – И представим, что вам очень хочется пить. Вам придется кого-то попросить подать вам стакан воды»[462]. А потом, когда вы ее выпьете, вам придется кого-то попросить, чтобы вам помогли сходить в туалет – при параличе сигналы от мочевого пузыря больше не передаются в мозг по спинномозговым нервам. Паралич – это не только невозможность что-то делать, это и отсутствие личных границ, и то, что ты больше не ощущаешь тело вполне своим. Ветовиц сказал об этом так: «Когда становишься инвалидом, полностью лишаешься личного пространства»[463]. Кто-то должен тебя мыть, переодевать. У многих пациентов мочевой пузырь раз в четыре – шесть часов опорожняют через катетер. Ветовиц развелся с женой, но она продолжала ухаживать за ним, избавляя его от необходимости стыдиться чужих людей (сиделок) или, хуже того, собственных сыновей, занимающихся его гигиеной.

Возникают и другие угрозы: тромбоз глубоких вен (риск закупорки сосудов) от недостатка движения, проблемы с кишечником, пролежни и язвы, которые в случае проникновения инфекции грозят сепсисом… Словом, жизнь парализованного требует неусыпной бдительности. Тело превращается в несговорчивого посредника во всех твоих действиях – сущность, отдельная от сознания, которое больше ее не контролирует. «О пересадке головы все думают: какой ужас, какой кошмар», – жаловался Ветовиц[464]. Люди просто ничего не понимают. Крейг принял вызов судьбы и упорно преодолевал препятствие за препятствием, чтобы с тетраплегией жить полноценной жизнью. Но он сломал шею в 1972 году. В те дни пациенты с травмами спинного мозга могли рассчитывать в среднем на 20 лет жизни после травмы. Врачи сразу говорили ему, что он не доживет до 30, но Ветовиц уже разменял пятый десяток. С точки зрения медицины его организм исчерпал срок службы. Время уходило – и любой риск стал относительным[465]. Крейг знал о докторе Уайте: как местный эксперт по травмам спины, Уайт в том далеком году смотрел его рентгеновские снимки, но оказался бессилен помочь. И о менее ортодоксальных хирургических экспериментах Уайта Ветовиц тоже слышал.