На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

Учёные и прочие инженеры народ ведь тщеславный, честолюбивый. В этом ничего худого нет, даже наоборот. Надо, однако, чтобы всё их самоутверждение, вся их полезная для дела конкуренция сосредоточены были в сфере научных и технических достижений, а не разбазаривались на бытовую суету, на попытки утирать носы друг дружке добытым невесть где и как редкостным барахлом или успехами у баб. Формулами пусть носы дружка дружке утирают, двигателями, заработавшими с невиданной отдачей, сверхмощной взрывчаткой, оптикой с немыслимым доселе разрешением, приручёнными радиоволнами. И ничем кроме. Время сейчас не то, чтобы жёнами, шубами и мебелями мериться.

А уж на их внутренние интриги сколько времени и сил у них у самих же выгорает – это отдельная песня. Научные склоки тянутся годами, и вреда от них общему делу больше, чем от немецких и японских шпионов, вместе взятых. А вот если поставить всех в равные условия, да чтобы ни один не был полноправным начальником и ни один – старшим помощником младшего чертёжника, вот тогда научно-технический прогресс так рванёт, что пальчики оближешь.

Преамбула заняла уже более четверти часа. Я начал догадываться, куда он гнёт, и не очень удивился, когда он вкрадчиво подытожил: «А у меня в шарашках всё это, в общем, так и есть».

Я смолчал. Спору нет, его закрытые КБ в последнее время начали и впрямь давать неплохой выход. Я бы даже сказал: обнадёживающий. Кстати, и в области авиастроения. Но мне претило. Я подумал-подумал и единственно, что нашёл сказать, это: «Знаешь, частенько успех у баб даёт такие творческие прорывы, что никакое освобождение от тягот быта не сравнится».

Он с готовностью улыбнулся и уронил: «Со знанием дела говоришь». Я насторожился. Он это почувствовал и замахал на меня руками: нет, нет, я пошутил, мы знаем, ты жене верен! мы только не знаем, почему ты ей верен, но это же совершенно не наше дело!

Ого, подумал я. К чему это? Намекает, что у них там уже телескоп поставлен, чтобы рассмотреть, когда же я наконец Надю пригублю-приголублю? Зачем? Или это у него проходная реплика, а на воре – то есть на мне – уже и шапка полыхнуть готова? Я счёл за благо поддержать его тон и рискнул запросто показать ему кулак.

Он добродушно засмеялся.

А потом продолжил: и вот у меня в связи с этим к тебе дело. Не в службу, а в дружбу. Сына твоего выписали на днях, и раньше или позже он тебя с родителями невесты, конечно, познакомит. Я в твою порядочность и в твоё чутьё верю, как редко кому верю. Ты будешь объективен, и ты будешь честен. Это все знают. Папашка её считается довольно крупным исследователем и организатором науки. А область его научных интересов такая, знаешь, неброская, но, похоже, перспективная. Хотя и не первоочередная. С другой стороны, он этакий, знаешь, вольнодумец. И не скрывает этого, а даже бравирует, и я боюсь, на неокрепшие мозги молодых сотрудников может повлиять, сам того не желая, не лучшим образом. Павлову мы, конечно, многое позволяли, и некоторым другим, и впредь намерены действовать так же, но здесь, судя по всему, не тот случай. Похоже, всё ж таки не гений. Вот присмотрелся бы ты к нему. Не лучше ли будет и ему, и стране, если мы его освободим от лишних бытовых хлопот и научных дрязг. Понимаешь?

Я досчитал до десяти.

Потом, изо всех сил сохраняя не то что спокойствие, а полную дружескую непринуждённость, спросил: а на него что, уже накатал кто-то? Лаврентий с досадой поморщился: да это неважно, не в этом дело. Он катает, на него катают… Надо в принципе понять, не будет ли, с одной стороны, ему самому лучше работаться в спокойной обстановке. А с другой – накатать-то могут в любой момент. Причём, не ровён час, отыщется настолько резвый мастер пера, что по его бумажке придётся уже не в первоклассное КБ человека водворять, а гнать на лесоповал. А он же без пяти минут тебе родственник. Пожалей старика.

За эти последние минуты дружеского разговора майка на мне стала – хоть выжми. Вряд ли Лаврентий уже знал, что именно на завтра у нас намечен вечер полного и окончательного междусемейного знакомства. Хотя чем чёрт не шутит… Но вряд ли. Скорей всего – просто так совпало. Серёжку выписали из госпиталя, вот он и явился, вот и совпало.

Присмотрюсь, пообещал я.

Он тут же поднялся. Я твой должник, сказал он. Я хмыкнул: безопаснее быть твоим должником, чем иметь в должниках тебя. Он сделал вид оскорблённой невинности: да перестань, это обидная шутка. Ладно, Лаврентий, сказал я, не журись. Спокойной ночи. И тебе. Ты имей в виду, моя просьба тебя ни к чему не обязывает. Это именно просьба. Если будет что сказать, ты скажешь, я знаю. А на нет и суда нет. Ну и, как говорится, счастья молодым. И старым, добавил я. Да, засмеялся он, старым тоже не помешает. И ушёл.

А я ещё минут десять сидел в кабинете, успокаиваясь и приводя мысли в порядок.

Нас, конечно, ждали. Может, даже видели в окошко, как мы подъезжаем. Дверь открыли по первому же звонку. Надя, рдея, как маков цвет, чмокнула Серёжку в щёку, сердечно поприветствовала Машу (та ответила тем же – ну прямо лучшие подруги) и, стараясь не глядеть в глаза, по-мужски протянула мне ладошку для рукопожатия. Я аккуратно тронул её прохладные нервные пальцы. Состоялась церемония взаимного официального представления. Знакомила нас опять-таки Надя. Мельком оценив обстановку квартиры, я невольно вспомнил Лаврентия; тут, похоже, и впрямь о комфорте и роскоши заботились не в меру. Хрусталь, ковры, красное дерево, на стенах картины в массивных витиеватых рамах и какие-то африканские маски… В этой атмосфере я ощутил себя, наверное, где-то на Западе, потому что при знакомстве ни с того ни с сего, с благоприобретённым в загранкомандировках непринуждённым автоматизмом поцеловал руку Анастасии Ильинишне, маме Нади. Рука оказалась суховатая, чуть сморщенная возрастом, но ухоженная и буржуазно пахла питательными кремами.

А её отца я сразу узнал.

А он меня – нет.

Ну ещё бы. Он тогда по сторонам не смотрел, только на шефа и, по большей части, на себя. Любоваться собой он умел, и было чем. В своё время он слыл одним из самых блестящих членов Плехановского кружка, мыслил тонко и точно, говорил красиво, доказательно и умно. Порой даже слишком умно. Помню, как я любовался им из своего угла, как восхищался и, что греха таить, завидовал и пытался заучивать те выражения и термины, что легко и беспрестанно, целыми пригоршнями, как зёрна с ладони сеятеля, слетали с его языка. Когда он вставал, все переставали шушукаться и даже дышать начинали мельче, чтобы не пропустить ни единой фразы; выше был разве лишь сам Георгий Валентинович. Помню, в какое тягостное недоумение я впал, когда мой кумир оказался в числе защитников трактата, о котором я, кажется, упоминал уже: насчёт спасительности для российской экономики, политики и культуры немедленного перевода письма на латиницу. Должен признаться, таких защитников оказалось немного, и даже сам шеф в этом смысле оказался куда скептичней; но тем с большим пылом и изяществом нынешний отец Нади, элегантный, уверенный, страстный, отстаивал, даже вопреки мнению самого Плеханова, свои взгляды. И как отстаивал!

Дискретный прогресс идентичности… Адаптационная трансформация архетипов…