Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой - Ольга Черненькова

Между тем в России Анна, видимо, отчаялась дождаться мужа. «Оттуда» мало кто возвращался.

Этой зимой она часто встречалась с О. Мандельштамом. Они катались на извозчике по «революционным ухабам», среди знаменитых костров, у которых грелись красногвардейцы и которые пылали почти до мая. Слушали ружейную трескотню. Ахматовой придется в марте прервать частые встречи с Мандельштамом под предлогом превратного толкования людьми их отношений.

6 января было разогнано Учредительное собрание, и не осталось никаких иллюзий относительно диктатуры пролетариата.

В среде поэтов раскол. Тех, кто встал на сторону большевиков, называли изменниками, не подавали руки. В январе 1918 года А. Блок написал поэму «Двенадцать», углубившую этот раскол.

Ахматова выступала на вечере «Утра России» и забыла строфу «Отступника». Она вспоминала потом: «У меня в те дни были неприятности. Мне было плохо».

Тогда она и сблизилась с В. К. Шилейко, близким другом Гумилева и Лозинского. Гумилев и Лозинский в свое время убедили Анну Андреевну в его святости и чистоте. Потом Ахматова будет вспоминать: «Это они (да простит им Господь) внушили мне, что равного ему нет на свете».

Шилейко давно был влюблен в Анну. Теперь настал его час. В феврале она подписывает ему экземпляр «Белой стаи»: «Моему солнцу. Анна». Она действительно тянется к нему, как к солнцу. Позже признается П. Лукницкому: «К нему я сама пошла… Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет». Пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, волю, что будет очень тяжело.

А в Лондоне, встречаясь на службе и дома, Гумилев с Анрепом не могли не вспоминать об Анне. Говорили о ее стихах. Борис Васильевич запомнил фразу Гумилева:

– Я высоко ценю ее стихи, но понять всю красоту их может только тот, кто понимает глубину ее прекрасной души.

Он-то, конечно, понимал. Хотя Анреп оговаривается, что не понял этого, поскольку тогда же Гумилев просил друга познакомить его с какой-нибудь девицей легкого поведения. Эти вещи в сознании Николая Степановича, видимо, не пересекались.

Вспоминая последние встречи с Гумилевым, Анреп писал: «Гумилев, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было». Естественно, у Гумилева в России, кроме прочего, оставалась семья, оставалась Анна. И так характерно это отличие позиции поэта на возвращение от позиции Бориса Анрепа. Значит, Анна Андреевна права была, написав о возлюбленном: «Ты отступник: за остров зеленый / Отдал, отдал родную страну».

Тот же Анреп писал, что Гумилев любил представлять себя важным супругом. Гумилев уезжал домой, Борис Васильевич пришел попрощаться. Николай Степанович укладывал чемодан. Анреп хотел послать Ахматовой подарок: большую серебряную монету Александра Македонского, очень редкую и ценную, и шелковый отрез на платье. Гумилев отшатнулся:

– Борис Васильевич, как вы можете это просить, ведь она все-таки моя жена!

Анреп рассмеялся:

– Не принимайте моей просьбы дурно, это просто дружеский жест.

Гумилев взял подарок. И в свою очередь оставил другу свои ненапечатанные произведения, записные книжки, документы, гусарские погоны с вензелем императрицы Александры Федоровны, которые бережно хранил.

10 или 11 апреля 1918 года из английского порта отправился пароход Handland, взявший курс на Мурманск. Он делал остановку во Франции, и Гумилев смог попрощаться со своими возлюбленными и любимыми местами Парижа навсегда. Он и там оставил свои вещи в надежде скоро вернуться за ними. Пароход шел до Мурманска 12 суток. Гумилев возвращался домой полный энергии, с надеждами и желанием работать.

Он прибыл в Петроград в 20-х числах апреля. Остановился в меблированных комнатах, в гостинице «Ира», где они прощались с Анной Андреевной. Первым делом, конечно, позвонил Срезневским узнать о ней. Всю дорогу из Лондона в Петербург он думал об Анне, о том, как они заживут вместе с ней и сыном. Думал о сыне, который уже подрос. Теперь с ним можно было общаться, играть, быть ему товарищем. Он рассказывал потом И. Одоевцевой:

– Да, я так глупо и сентиментально мечтал. А вышло совсем не то…

Ему, видимо, хотелось чего-то стабильного в мире, где все рушилось.

Ахматова была у Шилейко. Она пришла к Гумилеву в «Иру», вместе они провели день и прощальную ночь. Наутро Анна ушла к Срезневским. Нелегко ей далось решение. Анна, видимо, не могла больше соглашаться на отведенную ей роль. Ей хотелось, как и большинству женщин, определенности. А также опоры, стабильности в разрушающемся мире. Дома в Царском Селе больше не было, он отнят. Сын и свекровь устроились в Бежецке. А в Петрограде ей негде было жить, как и Гумилеву, который снимал номера или останавливался у Лозинского.

С Шилейко, который ей казался верным, постоянным и надежным, Анна думала обрести нормальную семью. По крайней мере она надеялась на это. Гумилев не мог дать покоя и необходимой ей любви – мужской любви и обожания. Он друг, брат. И неверный супруг.

Объяснение произошло на следующий день. Когда Гумилев пришел к Срезневским, Анна Андреевна провела его в небольшую темно-красную комнату. Они сели на диван. И Ахматова сказала:

– Дай мне развод.

Он страшно побледнел. Так, что побелели губы. Для Гумилева это был удар в спину. Он не стал ни о чем спрашивать, только ответил:

– Пожалуйста. Я всегда говорил, что ты совершенно свободна.

Не просил остаться, не спрашивал ни о чем. Только:

– Ты выйдешь замуж? Ты любишь?

– Да, – ответила она.

– Кто же он?

– Шилейко.

Гумилев не поверил.

– Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко.

Анна так и не простит ему потом, что не остановил, не запретил уходить, отдал на волю человека, которого прекрасно знал. Говорил про него:

– Катастрофа, а не муж.

Но тогда она не могла еще до конца понять, к какому испытанию приговорена.

Почему он, мечтающий о семейном покое, так легко согласился ее отпустить? Конечно, здесь и боль, и обида, но что он, собственно, терял? Ведь они могли по-прежнему оставаться друзьями, к тому же у них рос сын. Скорее всего, Гумилев не представлял последствий этого решения. Но для него открылись просторы, а свобода всегда манила его.

Он размышлял во время объяснения у Срезневских:

– Значит, я один остаюсь?.. Я не останусь один… Теперь меня женят!

Возможно, ответ на этот вопрос есть в стихах Гумилева, написанных, скорее всего, именно тогда, в мае 1918-го:

Здесь перед героями выбор: остаться вдвоем, «отринув самовластье» и не надеясь больше на счастье, на любовь, или все же стать жертвой ребенка с самострелом, амурчика, который не понимает светлых слез и ясного состояния души и готовится поразить своей стрелой этих уставших, некрылатых людей.