В стране чайных чашек - Марьян Камали

не верила своим ушам. Таароф, конечно, традиция, но разводить церемонии из-за полутора килограммов огурцов!.. Зеленщик тем временем бормотал что-то об уважении, о том, что он «покорный слуга», о гостях-ференги… Последнее слово Мину буквально потрясло. Ференги́… Иностранцы! Она едва не обернулась в полной уверенности, что следом за ними в лавку вошли туристы-европейцы, но там никого не было. В лавке вообще не было никого, кроме прямого, как колонны Персеполя, Ага-хана и Дарии, стоявшей чуть позади отца, как полагается почтительной дочери-иранке. И только когда взгляд Мины упал на ее собственные, испачканные грязью туристские ботинки на толстой подошве, до нее наконец дошло… Это она была ференги. Это ее зеленщик принял за иностранку!

Ага-хан положил на весы несколько апельсинов, и зеленщик подсчитал общую сумму, водя огрызком карандаша по крошечному обрывку оберточной бумаги. Потом он пересчитал и бережно спрятал купюры, которые протянул ему дед.

– Да будет обилен ваш хлеб и благословенны ваши гости, Ага-хан. – Продавец положил апельсины и огурцы в хрустящие пластиковые пакеты и, завязав горловины, вручил деду, а потом повернулся к Дарие и поклонился. – Рад снова видеть вас, Дария-ханум.

– И я тоже рада, Хусейн-ага.

Зеленщик достал из коробки, стоявшей рядом с весами, шоколадное яйцо и протянул Мине.

– Это вам, мисс…

– Ой, что вы!.. Я не могу… – начала она.

– Возьмите, сделайте одолжение… Аллах свидетель, я готов сгореть со стыда: моя лавка требует ремонта, мои фрукты и зелень не лучшего качества… Это самая малость из того, что я хотел бы для вас сделать. Откройте это яйцо – и найдете внутри маленький сувенир.

– Большое спасибо, и да будет обилен ваш хлеб, Хусейн-ага.

Когда они вышли из полутемной лавки, солнечный свет показался им ослепительно ярким.

– Когда мы уезжали, он был еще мальчишкой, – негромко сказала Дария. – Я часто видела, как он помогал отцу в лавке. Меймени всегда отдавала ему сдачу.

Услышав эти слова, Мина обернулась. Хусейн-ага стоял в дверях лавки рядом с ящиками лука и курил. Увидев, что она глядит на него, он прижал к сердцу ладонь и поклонился.

Только когда они вышли на одну из главных улиц, Мина заметила, что автомобили на дороге остались практически теми же самыми. Несмотря на то что на дворе был девяносто шестой, большинство легковых машин были выпущены еще в семидесятых.

– Мы теперь все равно что прокаженные, – сказал Ага-хан с нервным смешком. – Другие страны не хотят иметь с нами никакого дела, и все потому, что так называемые революционные лидеры завладели нашей страной, ограбили ее, а потом еще долго держали нас за горло.

Неожиданно Мина заметила, что вдоль тротуара тянутся высокие металлические стойки с малиново-красными масляными фонариками наверху. В ее детстве такого не было. Она взглянула повнимательней и увидела, что только в этом квартале установлено не меньше двух десятков стоек.

– Что это? – спросил она.

– Это памятники солдатам, погибшим во время войны, – объяснил Ага-хан. – Ты ведь помнишь войну с Ираком?

– Конечно! Тогда я еще была здесь.

– После того как вы уехали, война продолжалась еще семь лет. – Ага-хан резко остановился. – Почему ваше правительство так нас ненавидит?

От этих слов Мина тоже встала как вкопанная.

– Скажи, может быть, ваши власти не считают нас людьми? Может быть, они не знают, что мы тоже оплакиваем каждого погибшего?

Солнце слепило Мину, перед глазами снова поплыла муть, американские туристские ботинки внезапно стали тяжелыми, словно были сделаны из свинца, а Ага-хан продолжал говорить, и каждое сказанное им слово вонзалось ей в грудь словно раскаленное шило. Все-таки он очень изменился, подумала она. Дед, которого она помнила, был спокойным и мудрым, и в его словах не было горечи, а в душе – ожесточения. Мина знала, что не может нести ответственность ни за действия правительства США, ни за преступления иранских властей, но и в той и в другой стране у людей неизбежно возникали вопросы. И люди требовали ответа, требовали объяснений.

– США продавали оружие Саддаму, – продолжал Ага-хан. – Оружие, чтобы убивать нас.

– Папа, хватит! – Дария потянула отца за рукав.

Ага-хан с горечью потряс головой.

– Я не понимаю, Дария-джан, зачем продавать оружие безумцу, который на нас напал! Я всегда думал, что власти вашей страны знают, что хорошо, а что плохо, а оказалось… – Его дыхание сделалось тяжелым, натужным. Внезапный приступ кашля заставил Ага-хана согнуться чуть не пополам, и Дария заботливо похлопала его по спине. Ее лицо потемнело от тревоги.

Наконец приступ прошел, Ага-хан выпрямился и вытер блестевший от испарины пот платком с вышитыми на нем двумя крошечными лимончиками. Должно быть, этот платок тоже вышила Меймени, догадалась Мина, которая сгорала от стыда в своих американских ботинках, хотя и не чувствовала за собой никакой вины. Голова у нее слегка кружилась.

– Прости меня, Мина-джан, – промолвил дед после паузы. – Эта война… она нас надломила. – Он закрыл лицо вышитым платком, словно собираясь высморкаться, и вдруг совершенно неожиданно заплакал.

Мимо мчались громыхающие ржавые машины, шли женщины в чадрах и рупушах, где-то закричал мальчишка. Ага-хан все плакал, и Дария поддерживала его под локоть. Что касалось Мины, то она совершенно растерялась. Ничего подобного она не ожидала.

Несколько минут они стояли под металлическими стойками, на которых мигали и коптили малиново-красные фонарики. Наконец Ага-хан вытер глаза платком. Он делал это неловко, неуверенно, отчего сразу стал похож на маленького мальчика. Вот он в последний раз шмыгнул носом, потом обвел взглядом пыльную улицу, и на лице его отразились беспомощность и отчаяние, которые показались Мине куда более страшными, чем слезы. Казалось, Ага-хан каждую минуту может рухнуть, чтобы больше не подняться, но он только сказал, обращаясь не то к улице вокруг, не то к Мине с Дарией, не то вообще ни к кому конкретному:

– Мы… мы перестали быть собой. Сожженные, сломанные души… Все, кто остался в этой стране, дошли до предела. Годы бомбежек, тысячи напрасных смертей, жизнь в страхе и неуверенности. Мы стали такими, какими никто из нас быть не хотел. Когда-то мы гордились тем, что никогда такими не будем, но… Бадбахти. Такая нам выпала злая судьба. – Он сложил платок и пробормотал: – Прости меня, Мина-джан.

Над их головами покачивались на железных шестах малиновые фонарики. Тысячи и тысячи фонариков на улицах иранских городов, зажженных в память мальчишек и мужчин, погибших под бомбежками или на фронте. Как много жизней оборвано зря! Как много горя принесли народу Революция и война! Мине очень хотелось сказать деду, что его обвинения в адрес Америки несправедливы, что страна, ставшая ее новой