Над осевшими могилами - Джесс Уолтер

Ленин сплюнул. Уж сейчас-то задрыга прокурорша отыгралась бы по полной.

Он выкатился из-под фургона и подполз к краю стоянки. На улице никаких мигалок. Редкие машины проезжали свободно. Значит, дороги не перекрыты. Напрашивался только один несуразный вывод: дамочка не вызвала подкрепление.

С самого начала все ее поступки были несуразны. Когда он сбросил Паленого с моста, он ждал, что бабец шмальнет в него, но та бросилась спасать сутенера. И ведь чуть не преуспела, хоть шансы были один на тысячу. Ленин все видел и поймал себя на том, что болеет за нее.

Потом он наблюдал, как она изображает уличную девку. И вот тогда что-то щелкнуло. Он все смотрел и смотрел на нее. Сперва-то он не заметил, что волосы у нее, как у Шелли. Такого же цвета и той же длины. Пока она шлендала по Спрейг, он залез в ее машину, пошарил в бардачке и нашел конверт с ее адресом. Еле управился до ее возвращения. Показал ей девку в холодильнике: вдруг стало важно, чтобы кто-нибудь знал о его делах. Наверное, потому он и оставил ей коробку с барахлом Шелли. И потому же иногда проезжал мимо ее дома. Вот как сегодня.

Нынче он даже не собирался в Спокан. С утра хозяйничал у Анжелы – ставил новую изгородь из колючей проволоки и починял навес водокачки, зимой продавленный снегом. Иногда он так увлекался работой, что чувствовал себя обыкновенным фермером, и тогда его прежняя жизнь казалась чужой. В той жизни они с Шелли вечно хотели чего-то большего – секса улетнее, кайфа круче, дней слаще. А вот Анжелу жизнь, видать, крепко приложила, потому что она понимала: желать лучшего – зряшная трата времени. Лучшее недосягаемо, как воля для собаки на привязи. Может, жизнь и соткана из таких вот крохотных сносных мгновений – поработать в солнечный денек, сожрать сэндвич, глянуть телик.

В полдень Ленин зашел в дом, взял сэндвич и включил телевизор. Как раз начались новости. Сутенер наконец-то всплыл. В рабочей одежде Ленин долго стоял перед телевизором, уронив руку с сэндвичем. Потом оставил записку Анжеле и на ее машине поехал в Спокан. Припарковавшись перед мэрией, Ленин в зеркале оглядел бритую голову и бороду, выдохнул и вошел в здание. Боялся, что кто-нибудь его узнает, но, как оказалось, тревоги были напрасны. Чиновники в окошках отвечали на вопросы, уткнувшись в бумаги. Удостоверение личности спросил лишь один, но и он не удосужился сравнить фотографию с оригиналом. Гораздо труднее было обежать уйму отделов и собрать кучу бумажек – всякие там разрешения на строительство и формуляры зонирования. Тут, наверное, не помогло бы и высшее образование, если б оно имелось.

Акты надо было забрать в суде, расположенном напротив полицейского участка и каталажки. Ленин кивнул копу на входе и прошел через рамку металлоискателя. Часом позже получил на руки акты, кальки планов и кипу всяких справок. Ленни даже запросил судебные документы на гражданский иск и сунул двадцатку клерку, чтоб переслал по почте. Но все это ничего не дало. А чего он ждал? Упоминания Шелли? Ленни пропустил несколько рюмок и, поехав куда глаза глядят, очутился перед домом полицейской дамочки. Вот там-то его и переклинило.

Ленни посмотрел на часы. Прошло сорок минут – и ничего. Значит, копы не приедут. Он вспомнил, как заманил дамочку в проулок, но та вызвала поддержку, только когда увидела труп. Баба явно чокнутая.

Ленни побрел к своей машине. Покинув главную улицу, он колесил по жилым кварталам, сворачивая от всякой встречной машины. Раздумывая о том, в какую тяготу все это превратилось, он отмотал пару миль на север и восток, потом остановился, с минуту барабанил пальцами по рулю, а затем вновь поехал к дому полицейской дамочки.

Переулками он добрался в ее район и, срезав через Мейпл, выехал к подножию Северного холма. Потом свернул на восток, покружил по жилым кварталам, пересек Монро-стрит и оказался перед Корбин-парком. Изображая беспечность, проехал мимо ее дома. Зря актерствовал. Ее машины не было. Дом стоял темный. Вдруг навалилась усталость, как после долгих усилий вырваться на волю.

Когда пес достал своим воем, они решили на ночь оставлять его во дворе. Но однажды взбешенный сосед оборвал привязь, пес дунул на свободу и через три квартала угодил под первую же машину «Ладно, – сказал папаша, – отмучился». Никто из их питомцев не умирал естественной смертью. Все так или иначе отмучивались. Это располагало к животным, но отнюдь не к жизни.

Сделав круг по кварталу, Ленин встал перед ее домом на том же месте, где в первый раз. Пришла мысль выключить вхолостую урчавший мотор, откинуться на сиденье и закрыть глаза. Если уснуть, все закончится. Дамочка вернется домой, увидит его и арестует. Может, и хорошо. По правде, ночи в камере его вовсе не парили. В крытке хотя бы тихо и нет такой тоски, как на воле. В тюрьме многие не выносят мертвящее ночное одиночество, а ему всегда было тяжелее пережить нескончаемый день, в котором долгие часы в общем зале, в котором очередь печально шаркает к платному телефону, в котором неподъемная тяжесть угроз в прогулочном дворе.

Однако на такие дни он больше не согласен, и виселица тоже не шибко привлекает. Посему идея сдаться дамочке растаяла, Ленин врубил передачу и покатил к Анжеле. Но он знал, что вновь сюда приедет, встанет перед этой бабой и сделает так, чтобы произошло хоть что-то, даже если для этого кому-то из них придется убить другого.

В мечтах все было совсем как в детской грезе о войне – героично и безболезненно. Но его видение отличалось конкретикой: он соскальзывал

в воду, полицейская дамочка успевала дотянуться и схватить его за руку, их обоих утаскивало за край плотины, и они, отмучившись, вместе уплывали в вечный сон.

Первой мыслью было утром пойти в отдел собственной безопасности, во всем признаться и тешить себя надеждой, что уволят ее по-тихому. Даже стало легче. Забыть о Ленин Райане. О Спайви, Макдэниэле и Кёртисе Блантоне. Но есть человек, о котором не забудешь. Каролина рухнула в кресло.

– Алан, – только и сказала она.

– Простите. – Дюпри замер перед ней. – Зря я рассказал.

Если она сознается, ему конец. Без вопросов. Когда дело закроют, ее могут понизить в должности – отправят читать лекции о вреде наркомании, преподавать или заниматься социальными программами. Был нож или не было ножа, дебошир пересек смертельную зону в двадцать четыре фута, а значит, жизни полицейского грозила опасность. В подобном случае нет однозначной установки о применении оружия. Откроешь огонь – будешь писать кучу объяснительных, но тебя оправдают. А вот Дюпри, желая ей помочь, сфальсифицировал улику. За это его посадят.

Дюпри перегнулся через стол и попытался заглянуть ей в глаза:

– Пожалуйста, простите меня. Сам не понимаю, зачем я это сказал.

Да нет, подумала Каролина, мы оба все понимаем. А с нами – Хендерсон, Дебби и, наверное, весь полицейский участок. Неважно, была ли у нас постель, главное, что у всех на виду, – сумма наших посланных друг другу улыбок и чуть-чуть затянутых переглядов.

Обещание поступка в сто раз хуже самого поступка. Она может делать вид, что не имеет никакого отношения к разводу Дюпри. Может себе говорить, что не спала с ним. Может оттягивать этот момент, но разве кто-нибудь – она сама, Дюпри или тот же Хендеросон – хоть на секунду усомнился, что рано или поздно они с Аланом сойдутся? Во рту стало горько, и Каролина подумала, что у самообмана тысяча оттенков, но вкус один.