Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

Война продолжалась. Наше сознание двоилось — с одной стороны, оно пыталось как-то переварить шок и потрясение последних одиннадцати дней и в то же время — найти способы воевать в воздухе лучше, эффективнее и безопаснее. Эскадрилья ни на секунду не прекращала боевой работы, и у некоторых летчиков появились признаки переутомления. Мы еще не достигли критической точки, когда пилотам становится тяжело летать. Однако во время наших ежедневных вечерних совещаний более опытные товарищи уже указывали на тех, кто нуждается в особом внимании.

К этому времени я стал несомненным комэском. Обстоятельства, в которых я принял должность, до этого рассматривались как сверхъестественные, стали естественными. Моя повседневная жизнь стала типичной для офицера, командующего подразделением ВВС. Ничего в эскадрилье не происходит без участия командира; распорядок, требующий его постоянного присутствия, его приказов и инструкций, оставался неизменным. Мой льготный период остался в прошлом, и постепенно я завоевывал доверие летчиков во всем, что касалось моего командования эскадрильей.

Вместе с тем мои подчиненные неизменно настаивали, что мои принципы должны быть ясно сформулированы, облечены в слова, а главное, ежедневно подтверждаться моим личным поведением в боевой обстановке, которое, среди прочего, обсуждалось в ходе утренних совещаний. В то же время у меня крепло ощущение, что завязывающиеся сейчас связи и отношения продлятся много лет, поскольку в их основе лежит уникальный опыт совместных боевых действии плечом к плечу. Безостановочное движение пар и четверок, получавших задания, облачавшихся в летное обмундирование, вооруженных картами и снимками аэрофотосъемки. Они спускались с главного крыльца, садились в автобус, и он их вез к самолетам. И эта картина ничем не отличалась от подготовки к обычным тренировочным полетам.

Я внимательно следил за каждым из них: летчиками-ветеранами Шимоном Геллером и Ашером Нееманом; Рафи Леви, женившимся за два дня до начала войны; Давидом Ноем и Довом Пери, казавшимися слишком юными, чтобы воевать, и выглядевшими сегодня куда серьезнее и взрослее, чем в день нашего первого знакомства.

В раздевалке некоторые шкафчики оставались пустыми; Шимон Аш — летчик старше меня, с которым я не успел даже поговорить, прежде чем его сбили; Марио Шакеда — уникальная смесь пилота «Эль-Аля» и итальянского барона; Исраэль Розенблюм — юноша, потребовавший задание в районе Голанских высот, так как он был родом из близлежащего киббуца Га-Гошрим, — когда я выполнил его просьбу, он был сбит ракетой и погиб; Цвики Башан, оперативник и звезда эскадрильи. Когда авианаводчик назначил Цвике цель в районе канала, я находился в воздухе, на той же частоте, и слушал, пока не услышал: «Номер один, ты весь горишь!» Пустовало и место Офера-Бемби, который взлетел вместо меня на пятый день боев и был сбит ракетой прямо над Постом-109 на Голанских высотах.

Мы знали, что Мики Шнейдер и Цвика Розен в плену, и надеялись, что некоторые из тех, чья судьба оставалась неизвестной, тоже попали в плен, и рано или поздно мы их еще увидим. Пока же мы поставили их машины в самом дальнем углу парковки, а прапорщик Коби, который снова был с нами, вместе с секретаршей Мири собрали их личные вещи и сложили в их шкафчики.

Теперь у меня была армейская раскладушка, которую поставили в моем кабинете, так что в любое время суток я мог проводить сколько угодно времени и в воздухе, и на командном пункте или в любом другом месте в расположении эскадрильи. Наконец, я нашел время познакомиться с солдатами наземных служб, среди которых были и срочники, и резервисты. Судя по всему, никто из них не упускал возможности сделать больше, понимая, что все, чего мы добиваемся в воздухе, возможно только благодаря их усердию на земле.

Время от времени я чувствовал, что мне нужно уединиться на несколько часов, чтобы вернуться свежим и отдохнувшим. Я уходил вздремнуть в заброшенную комнату в семейном общежитии, на ту самую кровать с зелеными бумажными простынями и шерстяными одеялами, от которых в армии никуда не деться. Поначалу, засыпая, я опасался возвращения ночных кошмаров, как это было после вылета, когда я трижды упрямо атаковал одну и ту же цель. Однако эти сны не возвращались, и единственным, что нарушало мой отдых, были звонки оперативного телефона, общего для четырех зданий семейного общежития; по нему звонили, чтобы, в соответствии с летным расписанием разных эскадрилий, будить и вызывать нужных пилотов.

На четырнадцатый день войны, когда начало темнеть, я сел в служебную машину Голди — теперь мою машину! Трагическая гибель Голди во время тренировочного полета, за три дня до начала боевых действий, сейчас была почти забыта из-за военных потерь. Все, что я слышал о нем в эскадрилье, свидетельствовало, что это был выдающийся человек, и я надеялся, что он удостоится заслуженного признания и памяти.

Я поехал в Тель-Авив, к родителям, чтобы проведать свою семью прежде, чем нанести запланированные визиты родственникам погибших. Поездка по стране, погруженной во мрак из-за затемнения, оказалась шоком. До этого у меня не было ни секунды, чтобы подумать, как выглядит жизнь «снаружи». Мне показалось, что непроглядная темень, сквозь которую я ехал из Тель-Нофа к родительскому дому, была вызвана не только отсутствием уличного освещения и освещенных окон, но имела куда более глубокий смысл. Непроглядный мрак окутал основы всей нашей жизни, всего нашего существования, и никто не знал, сколько времени пройдет, пока не явится кто-то, способный вернуть нам свет.

Я позвонил в дверь родительского дома. Не помню, кто мне открыл, но Нета тоже подошла к двери. Ей было два с половиной года, и секунд пять она смотрела на меня изумленными широко раскрытыми глазами. Я подхватил ее на руки и вынес на лужайку. Никто не последовал за нами.

Я понимал, что из всех, кто сейчас дома, она единственная, кто не сможет вспомнить меня, если меня убьют завтра, или послезавтра, или послепослезавтра, или в любой другой день, пока идет война. Я прижал ее к груди, не в силах сказать ей ни слова. Я ходил с ней по траве, туда-сюда, тесно прижимая к себе; мы оба по-прежнему молчали. Когда мои чувства слегка успокоились, я чуть-чуть отстранил ее от себя, чтобы рассмотреть ее лицо и запечатлеть его в своей памяти. Наконец, я собрался с силами и спросил, как у нее дела.

Нета не отвечала. Где-то минуту она лишь глядела на меня своими большими темными глазами. Затем она снова положила голову мне на правое плечо и по собственной инициативе обняла меня левой рукой за другое плечо, просунув, как она любила, ладошку в узкое пространство между погоном и форменной рубашкой. Я ощущал все ее пять пальцев. Они не знали покоя и непрестанно гладили и массажировали мое плечо, безмолвно говоря мне: Я тебя помню. Я знаю, кто ты. Почему ты так внезапно исчез? Почему мы живем с дедушкой и бабушкой? И почему все вокруг все время такие серьезные?

Я продолжал носить ее по лужайке, понимая, что все остальные смотрят на нас сквозь большие раздвижные стеклянные двери, закрывающие жилую комнату. Мне это было неважно. Ибо маленькие пальчики хотели сказать мне еще кое-что: Не уходи. Не покидай меня. Пожалуйста.