Добрее одиночества - Июнь Ли

Можань вспомнился тот давний восторг в глазах тайской пары и студентов-индийцев, когда они впервые в жизни увидели снегопад; в их родных странах известие об этом от них, должно быть, во многих сердцах отозвалось рябью изумления. Она же не разделяла их удовольствия. Человек всегда может вернуться к другому моменту в истории, отрицая настоящее; только впечатлительные и неопытные – в том случае уроженцы бесснежных тропиков – склонны окрестить момент памятным. Заснеженные холмы к западу от Заднего моря; ее велосипед занесло на неровном, утрамбованном шинами снегу, и он врезался в велосипед Бояна; отряд снеговиков, которых они вылепили во дворе после одной из самых сильных метелей, – если бы она захотела, она всегда могла бы придать больше значения этим воспоминаниям, умаляя другие.

Так или иначе, ее связь со Средним Западом началась со снега. До знакомства с Йозефом она пробыла в Мадисоне два с половиной месяца, но те дни, как и дни после ухода от Йозефа, она намеренно превращала в следы морских птиц на мокром песке, существующие только до очередного прилива. Может ли развиться в человеке привязанность к месту или времени без участия другого человека? Нет, место и время неизбежно становятся тогда бесплоднейшей средой обитания. Пекин остался в ее памяти двумя городами: один до отравления Шаоай, другой после, но в каждом из двух мест она была не одна. В Гуанчжоу, где она четыре года проучилась в колледже, само отсутствие всякого общения со старыми друзьями в Пекине было значимо: отсутствующие порой требуют для себя больше пространства. Однако городок в Массачусетсе, где Можань прожила последние одиннадцать лет, не предложил пустоты, активизирующей память; сторонясь людей, она превратила место, с его изобилием летнего солнца, с его осенним великолепием, всего-навсего в точку на карте, проведенное там время стянулось в один долгий бесчувственный день. Нет, не одиночество она получила, а нескончаемый карантин.

Снег в день ее знакомства с Йозефом был легким и падал хлопьями, на парковочной площадке Йозеф смахнул слой, покрывший ветровое стекло, ладонями в перчатках. Предложил отвезти ее обратно в Уэстлон-хаус, и она не нашла способа отказаться, хотя предпочла бы долгую ходьбу в снежных сумерках.

Пора купить новый скребок, сказал он и, заметив, что у нее озадаченный вид, спросил, все ли в порядке.

Все хорошо, ответила она, но он по-прежнему выглядел озабоченным и хотел знать, прошла ли у нее головная боль и не нужна ли ей таблетка. Она предпочла бы ничего ему больше не говорить, но понимала, что если не скажет правду, то заставит добросердечного человека беспокоиться без нужды. Она заверила его, что чувствует себя нормально и просто не поняла, что такое скребок.

Их отношения – дружеские, прежде чем переросли в нечто большее, – возникли при минимуме общей территории. Соединяла их необходимость обращать внимание на то и на это. Знакомые Йозефу предметы и виды стали менее знакомыми. Можань само усилие, связанное с обнаружением нового – а нового в новой стране было вдоволь, – помогало меньше смотреть внутрь себя в стремлении хоть как-то объяснить случившееся в своей жизни.

Сидя в тот день в машине Йозефа, Можань впервые смотрела на мир из пассажирского кресла. Дорожные знаки и разделительные полосы, освещаемые фарами, будто ждали своей очереди, чтобы стать видимыми; снежные хлопья налетали, кружась, на ветровое стекло под невозможным, казалось, углом и с невозможной быстротой; на приборном щитке круги и цифры светились бледно-неоново-зеленым – все это побуждало глядеть вокруг более пристально, как она давно не глядела. В Уэстлоне иные из соседок обзавелись машинами, но Можань предпочитала ходьбу и организовала жизнь так, чтобы до всего можно было дойти ногами, в крайнем случае доехать на автобусе: на занятия и в ближайший продовольственный магазин пешком, а по выходным на автобусе в город посмотреть на витрины и на людей, делающих покупки за витринами. Однажды выбрала более смелый маршрут: взобралась на холм и с вершины двинулась вниз по травянистому пологому склону, вспугивая насекомых, что напомнило ей ее детскую неустрашимость, когда она охотилась с Бояном на сверчков и кузнечиков. Чтобы пресечь воспоминания, она сбежала с холма, а когда дошла до шоссе, ждала минут пять с лишним, пока дорога в обе стороны не стала совсем пуста, и тогда пересекла бегом шесть полос к большому «Уол Марту», поразившему ее изобилием всего, что может понадобиться – и того, о чем и не подумаешь, что может понадобиться – для жизни в Америке.

– Вы сегодня первый раз увидели снег? – спросил Йозеф, когда они ждали, пока красный свет сменится зеленым. Должно быть, она смотрела широко открытыми глазами, наклонясь вперед.

Она сказала, что нет, а затем спросила, что это щелкает.

– В двигателе? – промолвил он и выключил радио, которое тихо играло классическую музыку. Прислушался. Странно, сказал он: ничего не слышно. Он всего несколько недель назад проверял машину в автосервисе, и все вроде бы было в порядке.

Оказалось – мигающий указатель поворота: когда зажегся зеленый и они повернули, звук пропал. Когда маленькая тайна была разгадана, Йозеф был, казалось, искренне поражен, а Можань – насколько возможно, счастлива. В начале семестра коллеги по лаборатории взяли ее на пикник по случаю знакомства; сидя на заднем сиденье среди разговорчивых американцев, она была озадачена этим щелканьем, но постеснялась спросить.

Зима – долгая, суровая, как все предостерегали Можань, – неразрывно соединилась с общим ее и Йозефа усилием понять друг друга поверх возрастного разрыва и разницы происхождений. Ничто нельзя было оставить несказанным или неисследованным, все заслуживало пристального взгляда. Снег, который на ее родном языке был просто снегом, породил целый новый словарь; Йозеф терпеливо объяснял различия, когда погода приносила разные снеговые явления: хлопья, крупу, пудру, поземку. Снегоуборочные машины рассыпают песок, смешанный с солью, сказал он, – для нее это было новое, на ее родине со снегом боролись одними лопатами, и порой целую трудовую ячейку или школу на полдня бросали на расчистку дороги.

Она только спрашивала: все, что могла сказать помимо этого, так или иначе было бы связано с Пекином, а дружба с Йозефом была ценна для нее тем, что помогала забыть былые места. Песок и мелкие камешки скрипели под подошвами даже между снегопадами, и эта зернистость давала странное ощущение нагло демонстрируемой нечистоты. В Пекине зима приносила нечистоту другого рода. Пыль, которую ничто не могло заставить улечься, которую ветер носил повсюду, придавала небу желтый оттенок и покрывала все серым налетом; в дни пыльных бурь Можань закутывала всю голову шарфом и все равно, приходя домой, первым делом должна была прополоскать рот и смыть пыль с лица. Однажды, когда они с Бояном ходили на научную выставку, ей было и забавно, и не по себе, когда они дошли и она почувствовала, что даже в складки век забилась тонкая пыль. Но для Йозефа такие воспоминания не могли иметь смысла, и она всякий раз меняла тему, когда он спрашивал про Китай. Она предпочитала, чтобы ей рассказывали о том, чего она не знала, и потом, оглядываясь назад, она думала, что ее интерес даже к самым прозаическим деталям, возможно, был полезен Йозефу в ту зиму. Его нельзя было назвать разговорчивым человеком; тем не менее ему не могло быть безразлично, что его слушают с таким вниманием.