Дотянуться до престола - Алекс Кейн

Архимандрит тяжело закашлялся. Когда приступ прошел, он помолчал, силясь отдышаться. Петр погладил его по руке, лицо стало серьезным и торжественным.

– Обещаюсь, отче, бороться с церковным сребролюбием. Но теперича я хотел об другом посудить с тобой. Время пришло при монастырях да лаврах больницы учинять. Людев-то у нас много, да токмо каждым дорожить надобно. Ничего ценнее нет, отче, нежели жизнь человечья. И для вас, священников, это первое дело. Каждый излеченный православный – одна душа к вашей пастве. Велика ль разница, новые ль рождаются аль уже живущие спасены.

– Эк, как ты сказываешь-то, государь. – Дионисий надолго задумался, а через несколько минут добавил: – А я ведь, признаться, худое об тебе думал.

– Да ведомо, что не многие меня понимают, – махнул рукой Петр. – А вот ты послушай…

С полчаса он рассказывал архимандриту, что хочет сделать и чего добиться в результате. Священник краснел, бледнел, хмурился, улыбался, мысленно поражаясь неведомому доселе подходу маленького царя. Нельзя сказать, что Петр его убедил, но призадуматься уж точно заставил. И когда юный самодержец встал, чтобы попрощаться, Дионисий, приподнявшись на локте, перекрестил его:

– Бог с тобою, великий государь, и чудотворец Сергий в помощь, дабы постоял за русский народ и веру христианскую. Чую, любишь ты подданных, так стань же нам истинным отцом, крепи державу, и да пребудет с тобой благодать Господня!

Зимой Москва встречала вернувшегося наконец из польского плена митрополита Филарета. Вместе с ним прибыли боярин Василий Васильевич Голицын, думный дьяк Фрол Луговской, боярин Михаил Борисович Шеин и еще с десяток важных персон. Им устроили пышную встречу, но царский пир Петр давать не стал: он помнил, что в реальности Филарет стал патриархом, и не хотел допускать этого. Поэтому ограничились лишь торжественным въездом в город.

Не прошло и двух дней, как на патриаршем дворе, где остановился митрополит, появился Шереметев и тотчас был принят. Спустя несколько минут он уже сидел в небольшой приказной палате, использовавшейся иногда для неофициальных приемов. Комната с белым сводчатым потолком была увешана иконами, вдоль стен стояли крытые шитьем сундуки, лари, скрыни, в углу примостился недавно привезенный из Европы резной шкаф.

Филарет восседал на высоком стуле с деревянной спинкой и ручками-подлокотниками. Это был невысокий, крепко сбитый мужчина слегка за шестьдесят, с худым усталым лицом, мудрым, проницательным взглядом и сеточкой морщин вокруг глаз. Седые, слегка волнистые волосы прикрывала круглая митрополичья шапочка, а седая же борода полностью скрывала шею. Он с легким удивлением смотрел на сидевшего на расписном ларе Шереметева, стараясь понять, что пытается донести до него родственник.

– И мыслю я, владыко, что тяжелые времена ждут нашу церкву. Царь ее попирает, а у нас сердца кровью обливаются.

– Господь с тобою, Федор Иваныч, – голос митрополита был мягок и богат интонациями, – он ставленник Божий и православию дурного не учинит.

– А вот это, могет, и не так вовсе…

– Малец шестилетний глаголет по-взрослому да вершит великие дела… И со шведами, и с ляхами нас замирил… Больницы открывает, избы странноприимные, да и в Азове, сказывают, по его указке Заруцкий-то сидит. А не на твоем ли дворе, боярин, чудеса вкруг него учинялись? Как об таком не памятовать?

– Дык чудеса-то творить не токмо Господь могет, но и тот, кто супротив него.

– Так ты мыслишь, что…

– Да, владыко. Малец этот – диаволово семя. Ты глянь, что деется-то! Церквам теперича возбраняется покупать да принимать в заклад земли…

– Ну, то и ране было, при царе Федоре Иваныче, просто позабылось в разрушное-то время, – махнул рукой митрополит.

– Оно конечно. Но вот царь дал добро иноземцам кирху ихнюю в слободе, где наемники живут, отстроить. Эдак латинство по всей земле нашей расползется, инда моргнуть не успеем. Видывал я пару раз, как он не по-нашему крестится, тремя пальцами. Аж дрожь пробирает… А еще слух идет, будто он церкву под себя подмять чает. Ох, и недоброе время настает, владыко.

Филарет сидел молча, устремив задумчивый взгляд на образ Спасителя. Да-а, странные дела творятся в государстве…

– Ей-ей, царь к рукам своим все ниточки прибирает. А потом разом как дернет, и погибнет на земле Русской православная вера!

Митрополит сокрушенно покачал головой.

– И что ж ты мыслишь учинить, Федор Иваныч?

– Я, владыко, на Земском соборе, когда государя выбирали, об Мише, отроке твоем, предстательствовал, кого хошь спроси. Вот и нонеча мыслю: как было б ладно его-то царем поставить. А ты б патриархом стал, завсегда ему смог бы пособить, присоветовать чего. Уж Михайло-то никогда супротив святой веры не пойдет! Не буду лукавить, я уж и с местоблюстителем Ионой, и с иными митрополитами про се баял – все на сына твово согласные.

Легко встав, Филарет прошелся по комнате, ряса его тихо шуршала по полу. Погруженный в свои мысли, он не замечал нетерпеливого взгляда боярина. Царь, дите малое, безгрешное – посланец дьявола? Нет, невозможно, решительно невозможно! Но почему ж тогда он вздумал притеснять церковь? Разве Господу это угодно? Как разобраться в этих играх человеческому уму?

Наконец митрополит остановился перед Шереметевым и задумчиво кивнул:

– Что ж, Федор Иваныч, ступай с Богом. Ответа пока тебе я давать не стану, но обещаюсь крепко обо всем, что ты сказывал, подумать.

Боярин отвернулся, пытаясь скрыть разочарование. Тяжело опустился на колени, облобызал Филаретову руку, кряхтя, поднялся и был таков. А митрополит шагнул к Спасителю и огорченно уставился на образ. Что же делать? Как разрешить проблему? Конечно, и сына хочется на престоле видеть, и династию заложить, и самому стать патриархом, но против законного царя идти не дело. А вот если венценосец и впрямь посланец диаволов…

В просторной горнице за крытым камчой столом сидели два Федора Ивановича – Шереметев и Мстиславский. Оба потягивали теплый питной мед и заедали его подовыми пирогами, ведя неторопливый разговор.

– Н-да-а, теперича все по-новому повернется, – вздохнул бывший правитель-регент, дожевав очередной кусок. – Вона, царь что с нами, боярами-то, чинит. А сам наказывает то одно поменять, то другое. Эх, пропала Русь…

– Чегой-то ты, батюшка, больно печален. До лиха-то далече. Государь все дельно учиняет, вон, бунт летний одним словом утихомирил. А Собор… ну что ж, видать, надобно было. Как бы он без этого мужичье-то успокоил?

– Вот попомни мое слово, князь, – Шереметев наклонился к собеседнику и перешел на шепот, – местничество и то, что Юрьев день возвернули, – это только начало. А завтра иные вольности у нас отымут. Царь все бает, дескать, воля народная, а сам под эту дудку себе чает власти прибрать.

– Да куды уж боле, – засмеялся Мстиславский и вдруг посерьезнел: – Чую, неспроста ты об том со мною глаголешь, Федор Иваныч. Уж я тебя ведаю аки облупленного, ты просто так языком молоть не станешь. Аль замыслил чего? Сказывай, не томи.