Обскура - Режи Дескотт

Главную трудность представляла сама мизансцена. Пришлось соорудить достаточно сложное устройство, чтобы поддерживать модель в стоячем положении, причем так, чтобы поза выглядела естественной, — целую систему ремней, укрепленных на деревянном колу, вбитом прямо в пол и скрытым корпусом и правой ногой мальчишки, а также каркас из металлических проволочек, тянущихся из каждого рукава и удерживающих руки в нужном положении. И кроме того, через объектив камеры проходила почти невидимая бечевка, с помощью которой можно было поднять флейту в руках юного музыканта.

Ни снаружи, ни из глубины дома не доносилось ни звука. Единственным слабым шумом, который он уловил, с неохотой выбравшись из-под черного покрывала, задержав дыхание и сделав несколько шагов вперед, был едва слышный шорох личинок в разлагающейся плоти, более тихий и равномерный, чем жужжание мухи, неумолкающий и оттого почти не заметный — не настолько, по крайней мере, чтобы помешать его созерцанию.

Запах, кажется, еще усилился… Этот отвратительный дух тления становился все ощутимее с каждым днем, и если не принять мер, то в ближайшее время он, скорее всего, просочится и за пределы студии… Гниющие внутренние органы источали собственные запахи, которые затем сливались в настоящую симфонию разложения… Чтобы хоть немного уменьшить ее воздействие, приходилось смазывать ноздри лавандовой эссенцией, поскольку держаться на достаточно большом расстоянии от постепенно приходящей в негодность модели не получалось.

Но такое неудобство являлось составной частью испытаний, которые ему нужно было выдержать, — испытаний, без которых любая творческая деятельность теряет всякую цену. Любое произведение искусства может появиться лишь в результате усилий и страданий.

Он снова нырнул под темное покрывало, и собственное дыхание, размеренное и согревающее, его успокоило. Глядя одним глазом в объектив, он полностью сосредоточился на воплощении своего замысла, отмечая достоинства и недостатки исполнения. Выбор точки съемки, ракурса и направления съемки был превосходным, полностью соответствующим оригиналу — с точностью до сантиметра. Поза маленького музыканта из военного оркестра была такой же, как на картине: левая нога выставлена вперед, руки подносят к губам флейту, пилотка слегка сдвинута с наклоном набок.

Черты лица уже порядком расползлись и утратили форму, но их слегка оживляло копошение личинок в глазных впадинах, придававшее взгляду некую странную видимость жизни.

Сегодня он сделал уже четвертую фотографию — они последовательно фиксировали стадии разложения, которое с каждым разом становилось все заметнее, как будто бы он воспроизводил все этапы работы художника, но в обратном порядке — начиная с полностью завершенной картины и продолжая серией эскизов и набросков, все менее четких.

С момента первого снимка физиономия мальчишки изменилась почти до неузнаваемости. Уже очень скоро первозданный вид, который еще сохранялся в первые часы после смерти, полностью сменится расплывчатой массой, контуры лица исчезнут, нос провалится, губы разбухнут, глазные яблоки лопнут и вытекут, а кожа примет совсем другой оттенок, хотя на фотографии это не будет заметно. Так же как не будет заметно и личинок, копошащихся в глазницах и в уголках губ, отчего создается иллюзия живого взгляда и улыбки…

По-прежнему стоя под черным покрывалом в полной неподвижности, сознавая течение времени лишь по работе собственных легких, он уже собирался нажать на спусковой рычаг, отодвигающий шторку затвора, и сделать очередной снимок.

Но что-то его смущало. Какая-то неопределенная деталь… если только не сюжет в целом: мальчик в военной форме, конечно, не мог вызывать такого же влечения, как полностью обнаженная женщина.

Это сравнение вызвало мысль о превосходстве произведения Мане над его собственным творением — поскольку живописец не нуждался в обнаженной натуре, чтобы привлечь внимание. По спине у него пробежал неприятный холодок.

Он попытался утешить себя: разве Мане не обращался к помощи Викторины Меран, своей любимой натурщицы, счастливого талисмана, которая иногда во время сеансов заменяла юного музыканта, не умеющего подолгу сохранять требуемую позу? По крайней мере, так утверждала легенда, популярная в среде художников. Эта мысль и в самом деле подействовала утешительно: получалось, что даже для портрета мальчика Мане пришлось прибегнуть к услугам женщины, привычной к скандалам вокруг своих изображений.

Расслабившись, он наконец нажал на спусковой рычаг и услышал, как сдвинулся и снова вернулся на место затвор — с легким щелчком, заглушённым деревянным корпусом камеры. Итак, последняя фотография, она же — самый первый эскиз…

Благодаря этим фотографиям он совершит настоящий переворот во времени — в дополнение к тому, который уже совершил в искусстве.

Когда он наконец вынырнул из-под черного покрывала, отгораживающего его от мира, «шедевр» предстал перед ним уже не в виде идеального кадра, а таким, каким был на самом деле: в равной степени жутким и тошнотворным. Справа от него была угольная печь, которая также сыграла свою роль на начальном этапе творения.

Сейчас, без объектива, было ясно видно, что это полуразложившийся труп, а вовсе не юный музыкант, готовящийся извлечь несколько нот из своего инструмента. Исходящее от него зловоние было почти невыносимо.

Охваченный отвращением, художник быстро покинул комнату.

Скоро можно будет заняться «Олимпией».

Инспектор Нозю взглянул на медную табличку с выгравированной надписью «Доктор Корбель» и толкнул дверь. Войдя в приемную, он сразу почувствовал, как остальные посетители словно одеревенели при его появлении. Женщина, пришедшая с двумя детьми, шепотом велела им освободить для инспектора стул, который они занимали вдвоем. Младший тут же вскарабкался на колени матери, старший сел у ее ног. Нозю, особенно не удивившись, занял предоставленное ему место: он давно привык к тому, что окружающие всегда освобождали для него пространство. Вытянув длинные ноги, он скрестил их в щиколотках и поочередно оглядел пациентов, набившихся в тесную приемную. Кроме мамаши с двумя детьми, здесь были: проститутка лет тридцати (род занятий этой особы он определил без труда), краснолицый одышливый толстяк, изможденный бледный мужчина, которому постоянно нашептывала что-то на ухо сидящая рядом женщина, и, наконец, сидящий у печки на расстеленном прямо на полу плаще подросток с крючковатым носом и загнутым вверх подбородком, напоминавший Щелкунчика и одновременно, особенно в теперешней позе — он сидел, обхватив руками колени и опираясь подбородком на ладонь, — одну из горгулий собора Нотр-Дам. Инспектор прикрыл глаза, сознавая, что остальные воспользуются этим, чтобы вволю поглазеть на него, поскольку он производил впечатление человека, которому может быть нужно все что угодно, но только не помощь врача. Он улыбнулся. Когда он был моложе, его разглядывали в основном из-за следов оспы на лице.

Наклонившись к открывшему рот пациенту, доктор Корбель со вниманием ювелира, изучающего бриллиант самой чистой воды, рассматривал его ротовую полость: распухшие, размягченные, изъязвленные десны, язык в синеватых пятнах…