Три повести - Виктор Семенович Близнец

Пушинки живут в саду, на свободе, прячутся в чашечках цветков белые-белые клубочки. Ветер колышет их, солнце согревает, пчелы кормят медом. А потом: отцветают вишни, опадает пух с тополей, мать открывает окно, и Пушинки с грустью перебираются в хату.

Бывает, утром проснешься, а на подоконнике, на скамейке, на полу — везде полно белого пуха, желтой пыльцы. А поверх той пороши — мокрые и озябшие Пушинки; они едва шевелятся, расползаются кто куда.

До весны прячутся Пушинки в темных углах. Их, маленьких, может и дождь смыть, и ветер унести, и комар задушить.

Целыми днями они сидят притаясь. Грустят о солнце, о фиалках, о вишнях в цвету. И тогда когда наступит тишина, когда в хате затеплится луч солнца, выходят они на свет и начинают свой карнавал.

Смотрите, какие они торжественные и важные. Медленно выступают из темноты, кружатся легкими пушистыми комочками. Теперь их все больше и больше на светлой поляне. И каждая Пушинка, облетая своих подруг, низко кланяется и спрашивает: «Как спалось, вишневая сестра?»

Освещенные солнцем, они мигают, точно маленькие звезды. Их бесконечное множество, их густо, как маковых зерен, и все они радужно искрятся, мерцают, движутся хороводом, сплетая свои следы в причудливые узоры.

Они танцуют.

Слышите: дзинь… дзинь… бом… — то играют капли воды.

Падая, капли натягивают струны, Пушинки прикасаются к ним, и в хате звучит хрустальная музыка.

Летают Вишневые Пушинки, поблескивают, кружатся при ярком свете — это танец маленьких принцесс!

И вдруг — что случилось? Словно ветром подуло, подхватило и смешало Пушинки, и они бросились врассыпную, забились в глухие углы.

Ага, вот кто испугал их!

Из-за темной тучи выплыло черное перо. Бесшумно, крадучись, вышло оно на свет. Я тоже подумал — перо, а оказалось — пиратское судно. Нос у него изогнут, как шея змеи, в два ряда весла, и стоит на палубе капитан-разбойник, по имени Вырви Зуб, и кричит своим бандитам:

— Ловите Пушинки! Тащите их сюда!

И бросился, пошел корабль на клич, пираты лязгают веслами, бьют по воде, бьют по головам, тащат за волосы несчастных.

— Вы что? — крикнул я из-под одеяла. — Убирайтесь вон, а то как дам!.. Как встану сейчас!..

И я встал — на колени, и потянул одеяло на плечи, и давай кричать на пиратов. А в хате темно, и они плывут себе дальше, к окну, разгоняют Пушинок.

Дзинь!.. Что-то треснуло, и я увидел, как вниз стремительно понеслась синеватая искорка, ударилась о перо, в разбойничье судно, опрокинула его во тьму.

Молодец! Это мой… человечек! Серебристый!

Я даже запрыгал на кровати.

Но вот почудилось мне: на полу, в кромешной темноте, что-то шуршит, потрескивает, поскрипывает. Даже почудился топот и тихое позванивание. Я сразу догадался: это они рубятся. Он их повалил на пол, и теперь разбойники окружили его — моего человечка — и наседают на него с саблями.

— Держись! Я сейчас!

Хотел было спрыгнуть с кровати, побежать на выручку, но не рискнул: темно, еще наступлю на кого-нибудь. И тут-то я вспомнил: рядом стоит скамейка. Быстренько, на ощупь, перебрался туда, взобрался на подоконник. Открыл форточку, ударил кулаком в ставню.

И хлынул густой поток света.

Словно песок бросили в глаза. Я закрыл лицо рукой, с минуту постоял ослепленный. Потом посмотрел на пол.

Там уже никого не было.

Ни пиратов, ни моего человечка. Даже Вишневые Пушинки исчезли.

В хате как-то сразу стало тихо. Старая печь притаилась, широко раскрыв свою черную пасть. И скамейка встала у стены, тяжело, четырьмя лапами оперлась она о пол, будто ей приказали: замри! И в шкафу за стеклом, как солдатики, выстроились рюмки, бокалы, бутылки.

Хитрый народ! Посмотри, притихли, молчат, словно никто ничего не видел.

Я не стал их расспрашивать о драке — это напрасно. Ни слова не скажут. У них свои секреты. Да я и сам знаю, что пираты, Пушинки и крылатый человечек разбежались, как только я открыл ставни. Они не любят, когда их рассматривают люди. Они маленькие, но очень гордые.

Разбежались мои невидимки. Хата стала как хата. Полно воды в корыте и тазике, вода потекла на пол, и от нее потянулись до самой печки мокрые темно-рыжие лужи. На такое смотреть неинтересно. Я просунул палец в щель ставни и захлопнул ее.

И снова я в волшебном царстве.

Лежу и думаю: откуда он взялся, такой храбрый человечек? Наверное, родился из капель. Гусеницы, мотыльки, кузнечики, майские жуки — все они рождаются из личинок или куколок, наполненных ватой. А серебряный человечек родился, по-видимому, из падающей капли. Капля разбилась — бумс! — серебряный человечек тут же выскочил, встряхнулся и юркнул под скамейку. Там обсох, расправил крылышки и, как услышал, что капает вода с потолка, сразу ожил и стал прыгать и порхать между каплями, и ловить их, и вызванивать подковками. Такой маленький, а ничего не боится — ни темноты, ни пауков, ни Сопухи. Ишь как с разгону бросился на пиратов! Я еще раздумывал, колебался, выглядывал из-под подушки, а он блеснул саблей — и на судно: «Вперед!»

Интересно, как его зовут?

— Эй, человечек, как тебя зовут? — крикнул я в ту сторону, где стоит кадка и раскачивается черная тень.

Молчание. Ни звука. Тихо и темно, как в ушах.

— Бумс!.. — ответила вдруг капля.

— Ага! — обрадовался я. — Теперь знаю: тебя зовут Бумс. Бумс, Бумсик, Бумсюк… А где твоя баба Бумсиха, где маленький Бумсенок? Где дед Бумсило и сестра Бумсинка? Пожалуйста, скажи!

Молчит. И дух затаил.

Мне очень хочется взять Бумса на руки, рассмотреть его, обогреть, осторожно погладить крылышки. А может, и спрятать в коробочку. Э, нет! Он умрет. Он задохнется… Я думаю: если темная ночь укрыла бы меня в свои пещеры и там привалила камнями и оставила навсегда, что делал бы я один, глубоко под землей?.. Там, где только летают мыши, где холод и мрак? Как бы я плакал, наверное, как рвался бы на свободу, блуждая, словно слепой, в потемках. Это ведь очень страшно.

А мотылек? Тот самый, которого я посадил в коробку. У него крылышки были золотистые, а на лапках, на усах — желтая пыльца. Он был такой живучий, такой насмешливый, так заставлял меня бегать за ним по всему двору, пока я не поймал его. Он упирался, не хотел лезть в коробку, шуршал, умолял: пусти! Я не отпустил. Я положил его в коробку, а коробку в запечек и забыл. Вспомнил только осенью, когда сушили вишни. Бросился к мотыльку — что это? Сухая скорлупа… труха… пепел…