На горизонте горело зарево - Игорь Надежкин

Полина Бунина — девчонка, с которой я когда-то учился в школе. Черноволосая и круглолицая. Густые черные брови очерчивали ее карие глаза с янтарным отливом.

— Привет, — опомнился я.

— Давно ты вернулся?

— Этим вечером, — Полина замолкла, не зная, что еще сказать.

— Что ты делаешь здесь так поздно? — спросил я удивленно.

— Представляешь, закончились спички. Пришлось идти через весь город, — она потрясла коробком.

— Неужели не могло подождать до утра?

— Просто мне не спалось.

— Это я понимаю, — я чуть помедлил. — Давай провожу. Нам все равно по пути. Не стоит тебе ходить одной.

Мы не спеша пошли вперед. Полина совсем не изменилась. Все та же скромная походка, покатые плечи, звенящий девичий голос и непостижимая, девственно чистая прелесть. Она взглянула на меня и вдруг объявила:

— Поверить не могу, что ты так сильно вырос! Даже не вырос, а как будто бы…

— Поистрепался? — спросил я посмеиваясь.

— Ну, что ты, скорее… — она так и не смогла подобрать слово лучше.

Дальше мы пошли молча и вскоре оказались на пустыре. Полина тихо сказала.

— Не провожай меня дальше.

— Хорошо.

Когда я собрался уходить, она взяла меня за рукав.

— Женя, постой. Ты знаешь, я тут подумала, ведь мы столько лет не виделись. Может, посидим как-нибудь, поговорим обо всем?

Я удивился ее предложению. Прежде мы никогда не общались наедине. Но, поскольку заняться мне все равно было нечем, я решил согласиться.

— Тогда зайди за мной послезавтра в шесть. Я живу все там же.

— Семьдесят пятая, на третьем?

— Семьдесят девятая. На четвертом, — и тихо добавила. — До встречи.

Я побрел дальше по темной, размытой дождем тропинке.

Глава 6

Следующим утром я проснулся с восходом солнца. За окном начинался тихий пасмурный день. Мать уже ушла на смену, оставив на столе оладьи и мед в блюдце с отколотым краешком. До обеда я занимался ровным счетом ничем. Кофе, душ, зарядка. Просто те вещи, которые мы делаем каждый день. Потом — Александр Дюма на балконе. Мать всегда его очень любила, а я никак не мог понять, что в нем находят. Вот и в этот раз закрыл книгу, прочитав лишь тридцать страниц. К обеду я пошел проведать братьев. Посидели мы недолго, почти все время молча. Немного обидно признавать, но мы давно уже не были близки.

Примерно к двум часам я зашел в магазин купить немного печенья, молока и копченого сыра. В тот день я решил прогуляться за городом. Выйдя на М2, я прошел по обочине три километра и свернул на проселочную дорогу, ведущую к Каменскому хутору, за которым расстилалась ширь опустевших полей. Над головой моей висел грязно-серый купол небес.

Я шел по широкому руслу пересохшей миллионы лет назад реки, где в крутых берегах гнездились ласточки, а внизу, под дикой яблоней, доживал свои дни брошенный кем-то автомобиль. Наверху, у крутых берегов, еще зеленела трава. Я подумал, что неплохо было бы посидеть там, на краю оврага, отдохнуть и вдоволь надышаться ноябрем. Расстелив на земле куртку и бросив сумку под голову, я лежал и смотрел в серую высь. В голове моей роились те странные мысли, что приходят, когда остаешься один. И, глядя на небо, я тихо шептал ему: «Только ты в этом мире прекрасно», — и думал, что кто-то смотрит сейчас на меня и так же шепчет в ответ: «Поверь, ты не меньшее чудо».

Потом, устроившись у костра, я за раз съел все свои припасы, чтобы спокойно гулять по лесу, не прерывая удовольствие необходимостью делать привал. Покурив, я снова спустился в русло и по нему углубился в лес. С каждой сотней метров русло становилось все уже. А когда я забрел в чащу, то и дело приходилось перелезать через поваленные ветром деревья. Подниматься наверх я не хотел. Во мне пылал ребячий задор, и я видел в том приключение. Носился между осин и орешника, и было мне так легко и свободно. Одному, посреди вселенского ничего, что пугало далеким уханьем, а в голове все было так стройно и ясно, что хотелось всем рассказать какую-нибудь давно позабытую истину. Подойти к прохожему и сказать: «Разве не знали вы, что все мы необъятно огромны и в то же время ничтожно малы? Разница лишь в том, откуда ты смотришь, снаружи или изнутри». Я даже хотел записать, чтобы потом не забыть. Но, как только присел на поваленный ствол, заметил свежую лежанку кабана и сказал сам себе: «Пора делать отсюда ноги», — и лишь в этом была сущая истина.

Потом, поднявшись наверх, я набрел на старый бревенчатый стол, которого прежде не видел. Стоял он рядом с ручьем в трехстах метрах от дороги. Чье-то тихое, укромное место далеко в лесу, где кто-то, наверное, сидя часами, размышлял или просто дышал чистейшим воздухом, пытаясь найти гармонию. Дальше я пошел по дороге, пока тихо спускалась темнота. Вскоре послышались ночные шорохи, и даже шелест листьев начинал казаться зловещим и несущим что-то страшное и сокрытое в ночной глуши. Внутри растекался первобытный страх.

Я жалел, что лето давно миновало и нельзя остаться здесь на всю ночь, как раньше. Лежать на горячей земле. Ощущать ближе к утру, как оседает роса. Или, зарывшись руками в дерн, ждать, пока по пальцам проползет муравей и даже не догадается о том, что я здесь. Он строит свой муравьиный мир, и до меня ему просто нет дела. А утром, проснувшись пораньше, спуститься к пруду, скинуть с себя всю одежду и с разбега прыгнуть в холодную воду, а потом обсыхать на солнце, пока лягушки поют гимн нового дня. Но больше всего я жалел, что в тот момент со мной не было Анохина и Свиренко.

К тому моменту их разногласия стали так отчетливы, что они уже не общались вовсе. Но они оба занимали в моей жизни очень важное место и мне хотелось, чтобы они смогли-таки позабыть разногласия и стать друзьями, как это было когда-то давно. Они оба были важной часть меня. Свиренко символизировал то, о чем я мечтал когда-то в юности. Он был воплощением моего желания к переменам. Мне хотелось, чтобы мы научились быть чуть более эгоистичными. Научились бы требовать для себя благ. А Анохин был важной частью того мира, из которого я вышел. Того, что составляло мою культуру и олицетворяло мое прошлое. Он был тем, кто связывал меня с моим домом.

Если бы они научились понимать друг друга, они смогли мы многое изменить, но вместо этого, они лишь призирали