Калинова яма - Александр Сергеевич Пелевин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тебе снилась война? — спрашивал Алехандро, допивая остатки вина из бокала. — Я успел повоевать совсем немного, да и тут даже слово «повоевать» не совсем подходит — так, побегал под пулями. И почти два года потом все это снилось. А каково было тем, у кого руки по локоть в крови, кто оказался в самой гуще? И просыпаюсь рядом с женой, мокрый, с трудом дышу, ухожу курить у окна, потому что мне снятся все эти крики, кровь, грохот, пальба, все эти перебежки, окопы, мертвецы. Невыносимо, просто невыносимо. Это не мое, это не для меня. Я так долго выбирался из этого. Но выбрался. Понимаешь? Выбрался. Я думал, что эти воспоминания сильнее меня, а оказалось не так.
Я вспомнил, что говорил мне о воспоминаниях доктор Остенмайер. Это было давным-давно, в одну из наших берлинских встреч, когда я рассказывал ему о детстве.
— Воспоминания не могут быть сильнее нас, — отвечал я, цитируя доктора. — Это всего лишь фотографии в семейном альбоме. Они бывают разные — и да, бывают очень неудачные кадры, но они есть, и что теперь? Признаться, мне тоже было очень трудно после войны. Да и после Испании я успел повидать всякого дерьма, если честно. Мне до сих пор трудно со всем этим жить, но кто говорил, что будет легко?
— Я развелся отчасти именно из-за этого. Долорес не понимала, как мне тяжело от этих воспоминаний. Думала, что я злой и грубый по своей природе. Но это было не так. У нас не сложилось, да это и к лучшему. Мне нравится быть одному.
Я задумался о своей жизни и понял, что даже не знаю, каково это — быть не одному. Стало тоскливо.
— Гельмут, а у тебя есть женщина? — спросил Алехандро.
— Давай не будем об этом.
— Я понял. Без вопросов. — Алехандро кивнул и разлил вино по бокалам.
Ночью мы вышли курить на палубу. Над нами было ясное, абсолютно черное небо, и звезды сияли бесчисленной россыпью — как в научных журналах про космос. Никогда такого не видел. Вино шумело в голове, или это было море, или это звезды шумели, разговаривая друг с другом, я не понимал. Мне было хорошо и спокойно. Я ощущал себя на краю пропасти, в которую предстоит упасть — и падать было совершенно не страшно. Мне предстояло испытать легкость полета, ощутить воздушный поток неизвестности, увидеть невыразимое и свершить невозможное. Я знал, что у меня все получится.
— Забавно вышло, что мы здесь увиделись, — сказал Алехандро. — Ты спас мне жизнь. А мы, скорее всего, больше никогда не пересечемся. Слишком разные дороги.
Я кивнул и затянулся сигаретой.
— Все может быть. Мир иногда очень странно себя ведет.
Алехандро кивнул и замолчал.
До Латакии оставалось четыре дня.
Если бы я знал, что произойдет со мной меньше чем через год, я бы плюнул на все и отправился с Алехандро в Иерусалим.
Потому что я был неправ. И доктор Остенмайер был неправ. Некоторые воспоминания все же сильнее нас.
Я теперь знаю это. Я слишком хорошо помню, что произошло 26 лет назад на станции Калинова Яма.
* * *
Время и место неизвестно
Гельмут смотрел на спящего двойника, боясь пошевелиться, и чувствовал, как рукоять револьвера становится мокрой и скользкой от пота. Двойник спал, и его закрытые веки иногда вздрагивали, и еле заметно дергался уголок рта.
Он оглядел комнату. Все было таким же, как в последнюю ночь перед отъездом.
Письменный стол с желтой лампой, печатная машинка, тяжелая пепельница из горного хрусталя, портрет Льва Толстого на стене, пустая бутылка из-под шампанского на подоконнике.
И голоса за окном.
Еле различимые, как шорох осенних листьев, голоса.
Еще крепче сжав рукоять револьвера, Гельмут осторожно подобрался к подоконнику и раздвинул шторы.
Во дворе никого не было, только по-прежнему скрипели качели. Сами по себе.
Голоса — или это были не голоса, а ветер шумел в листве — вкрадчиво шелестели, перешептывались, подвывали, шуршали, будто тени говорили друг с другом, будто его собственные, Гельмута, мысли скреблись о черепную коробку, отчаявшись найти выход.
Через несколько минут они стали отчетливее. Гельмут приложил ухо к стеклу и смог различить.
— Вот он, вот он, там, за окном, — шептал один голос.
— Он спит, он спит, он спит, — шептал другой.
— Он даже не знает, что он спит, — шептал третий.
— Не-не-не. Это тот, другой, не знает, что он спит, — шептал четвертый.
Их было четверо.
— Да-да-да. А тот, другой, знает, — говорил первый.
— А тот, другой, сможет проснуться?
— Этот сможет. А другой не сможет.
— А кто из них другой?
— Какая разница?
— Они оба нашли Спящий дом.
— Спящий дом?
— Спящий дом.
— Спящий дом, Спящий дом, — заговорили они все вчетвером.
— Спящий дом, Спящий дом, Спящий дом! — И в их голосах звучала невыразимая тревога.
— Спящий дом, — донесся вдруг отчетливый и громкий голос со стороны кровати.
Гельмут резко обернулся.
Двойник по-прежнему спал.
Гельмут не знал, зачем это делает, но он приблизился к кровати, посмотрел в лицо спящему и ровно, медленно проговорил:
— Меня зовут Гельмут Лаубе. Я нашел Спящий дом.
Двойник резко открыл глаза, и его тело забилось в судорогах.
В тот же момент забили часы, гулко и монотонно, будто колокола — это было похоже на те самые колокола, которые Гельмут услышал после взрыва моста под Бриуэгой. Двойник дрожал, его глаза закатились, пальцы впивались в простыню, губы его были раскрыты, а зубы с силой сжаты.
В доме Гельмута не было настенных часов.
— Дин-дон, дин-дон, мы попали в Спящий дом! — закричали нараспев голоса снаружи.
— Дин-дон, дин-дон, все теперь пойдет вверх дном!
— Дин-дон, дин-дон, нас не видно за окном!
— Дин-дон, дин-дон, пусть тебе приснится сон!
Часы продолжали бить.
— Как, еще один сон? — раздался за окном совершенно незнакомый удивленный детский голос.
— А мы скажем ему, что это последний, и он поверит!
— Вот он дурак! — захохотал ребенок.
Гельмут вдруг подумал: а может, это и вовсе не московская квартира. Он огляделся вокруг еще раз и понял, что это место напоминает скорее его берлинское жилье на Доротеенштрассе, где он жил после того, как съехал от родителей.
Ну да, точно же: вот и газетные вырезки с его статьями на стене, вот и фотография в форме СД, вот и красный диван для гостей, и журнальный
