Струна - Илья Крупник

Навстречу мне, весь тротуар загораживая, идет «шеренга по четыре»: трясут коляски девочки-мамы. Лица у них измученные и озябшие, но болтают, смеются.

Я стою, чтоб пропустить. Я худой и быстрый, крепкий, почти не седой, щеки у меня не дряблые, на голове лыжная шапочка.

Но они меня не замечают, они не замечают, что я их жду. Они поворачивают все враз, цепляются колеса друг за друга, коляски вздымаются на дыбы. Повернули, наконец, и я вижу медленные спины девочек-мам.

Но я не могу плестись. Я, спотыкаясь, быстро огибаю их по мостовой, по снегу. В спину смех, нет, это не надо мной. Они меня вообще не видят.

Заворачиваю за угол и иду, наконец, размеренно, иду спокойней. Куда? Не знаю.

Вхожу в подъезд, я греюсь. Стою, отдыхаю под лампочкой у перил. Перила светло-зеленые, пластмассовые, все в мелких трещинах. Самое ведь нелепое в жизни не то, что ты стареешь, а то, что кажется тебе, что так вот и остаешься молодым.

Я вернулся. Я стою опять в затылок в своей очереди, всегда я был рядовой, и все пытаюсь читать газету. Но это трудно, мне все мешают читать.

Наверное, дело в том, что существуют люди – большинство, – кому одну только жизнь дано прожить, а есть – да, есть! – кто много жизней проживает…

Я читаю газету. Людей жалко.

– Пропустите, слышь? Ну, мать твою, бабульки, все загородили! Пропустите в кассу!

Я читаю свою газету.

– А мы что, мешаем тебе?! Да куда ж ты лезешь, пьяная харя?! Проходи!

– Когда вы все передохнете, а?

Я поднимаю глаза от газеты. Нет, это не Сергей. Бедные, бедные вы бабушки.

Поворачиваюсь (за мной, кажется, интеллигентный человек). Действительно: аккуратный, сухонький, в старом берете.

– Помните, – спрашиваю я, – как сказал Достоевский? Подлец человек, как бы ни жить, только бы жить.

Он отводит от меня глаза.

– Терпенье надо, – бормочет он. Я ему явно неприятен почему-то. – Терпение, – повторяет он.

И слышу смех. Над кем?…

Смотрю: у окна на столе лежит кошка кверху брюхом, закрывается лапой от света. Наверное, это кот спит, такой он сытый, довольный, ему все равно, что рядом шумят, он отдыхает.

Все с охотой смеются, и мой тоже, в берете.

– Еще и выпил, конечно. Конечно! А потом закусил!

У меня нет левого глаза. После той операции, последней, в январе, он мертвый.

Но, говорят, так бывает с культей руки или ноги: нервные окончания все равно реагируют, и потому ты чувствуешь свою руку или чувствуешь ногу.

У меня – интересно – это как-то по-другому, когда я закрываю правый глаз, я вижу.

Но если попробовать описать, то получится вот что: все время идет там цветной фон, вроде бы стальной, отливающий голубым, и на нем разные фигуры, они не повторяются и возникают быстро.

То квадратики синие или красные возникают, то треугольники, а то вроде бы силуэты. Правда, смутно. И вдруг (это всегда вдруг!) вспышки света.

Тогда обязательно кажется, что вот-вот сквозь фон начнет проступать реальное!

Ждешь. Однако пока не возникало.

Хотя иногда это похоже как бы на красное дерево. Что гораздо ближе. Потому что действительно есть красное дерево, я знаю, оно называется скумпия.

Оттого что мне все и про все осточертело, чертов наш быт, наша чертова «пропасть», «развал», «кризис», проклятое мое однообразие, вот это вот интересно. И очень хочется еще раз начать новую, какую-то совсем новую жизнь. Может, еще один, последний раз. Если веры и надежды нет, осталась одна любовь.

Но как я теперь могу, я! я! начать новую жизнь?! Да, может, и она меня давно не помнит. Ведь так мы и не нашли тогда ее маму. Она, может и хотела только, чтобы как отец, я пожалел ее!.. «Поцелуйте меня…» Или, может, наоборот? – пропустил я свое счастье.

Пропустил?… Мелькает все мгновенно, но ничего никогда не поздно! Слышите, никогда не поздно! Вон и на стенке мелом написано вечное: «Ряба + Филатова = любовь. Р + Ф = дети».

Надо только быть твердым. Во всем. Надо не поддаваться, не поддаваться до конца!.. Тогда мы выдержим все.

А еще – о людях. Что нам дано знать?! Ну например, во сне вдруг появляются как будто очень знакомые люди, с кем-то связанные или с чем-то связанные очень близко. И хотя ты почему-то знаешь, что их в реальности нет, – они знакомы.

А это просто люди из прежних снов. Вон – оборачивается к тебе во сне огромный, нос картошкой, темноволосый (шел равнодушно мимо!), оборачивается: «Валя!» – и обнимает крепко и тебя целует в губы. «Валя, я ведь Леня!»

И ты его, родного, тоже целуешь крепко, покорно: да, действительно, это Леня. Это Леня! Мой Леня! Только кто это такой?

1991

Мы с Гришей, спотыкаясь, шли от электрички сквозь туман – так хорошо выбрался в отпуск в октябре… – брызги, морось. Гришу тянул за руку, за плечами мой рюкзак пудовый, у Гриши с поклажей его школьный ранец.

Автобусы в Курыгино ходили редко, мы шли проселком, как всегда, к узкоколейке. Паровозик был слышен издали, и пар белый виден: наш паровоз узкоколейный с одним вагоном стоял у речки, набирал воду.

Он был ниже меня ростом, только будка и труба высокие, вблизи по зеленым бокам ползли капли, и красная звезда мокрая впереди.

Машинист дядя Толя стоял рядом в брезентовом плаще с капюшоном, накинутым на голову, разве что кивнул, приветствуя, и я понял, что никакой это не дядя Толя: у человека было моложавое лицо и черные усы.

– Хворает дед, – пояснил он кратко о дяде Толе и, еще разъясняя, протянул свысока свои документы.

Это была визитная карточка.

Быстро приблизив ее к паровозной горящей фаре, Гриша прочитал мне вслух:

– Ямало-Ненецкого? – переспросил я. – Но Курыгино-то…

– Летом. Приехал. Сюда, – так же отрывисто пояснил атаман. – Любое. Вожу.

Гриша, стиснув карточку, задрав голову, смотрел с восторгом на атамана: никаких атаманов он никогда не видал.

Вагончик наш бежал за паровозом, в вагончике мы были одни, скрипел, качался, подпрыгивал, стучали колеса. Он был деревянный, прошлым летом дядя Толя реставрировал его. «Германского завода „Герлиц“, – объяснял он подробно Грише. – Одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения».

Я поглядел на сына, но Гриша спал, привалясь к подрагивающей стене. С головы у него съехала шапочка, и под желтым ночником мой Гриша вдруг напомнил утенка из мультипликации – волосы такие желтые, легкие, как пух…