Сад - Марина Степнова

Борятинская действительно утопала в батисте, шелке, перебирала льняные скатерти, простыни лучшего полотна – готовила приданое. В будущих комнатах молодых, пересмеиваясь, толкались наливными веселыми задами бабы – всё надо было перемыть, перебелить, перекрасить, переделать на новый лад. Готовились приглашения, с восторгом, во всех подробностях обдумывались платья.

Борятинская словно сама под венец собиралась. Утреннее весеннее солнце зажгло ее волосы торжественной рыжеватой короной, слизнуло морщинки, приласкалось.

10 мая 1887 года.

Вторник.

Цветущие вишни за щедро распахнутым окном.

Небо, расчерченное нотными стрижами.

Скольких гостей ожидать от вас, Виктор?

Пришлось все-таки начать лгать.

Совсем один на всем свете? Ах, бедный, бедный мальчик. Несчастное дитя. Надеюсь, в моем доме вы наконец-то обретете любящую семью.

Нюточка закрыла глаза.

Радович тоже. От стыда.

Прости меня, Господи. И ты, Саша. И ты, папа, тоже прости.

Чтобы хоть как-то извиниться перед заживо похороненным отцом, он зачем-то рассказал славную историю их рода, в которую и сам поверил заново только недавно.

Сербии давно нужен новый король, братья, черт подери!

Виктор Радович из династии Властимировичей.

Вышеслав, Свевлад, Радослав, Властимир, Чеслав…

Убит, разбит болгарами, предан братом, умер, умер, убит…

К счастью, принесли почту. Очень вовремя.

На подносе, поверху конвертов, лежал листок утреннего выпуска “Телеграмм Северного телеграфного агентства”.

Кучер сказал – на станции все обклеено, – поджав губы, сообщила Танюшка. – А люди говорят – мало!

Чем обклеено? Что – мало?

Повесить их было мало! Цареубийц этих. Лучше б на кол посадили. Или еще чего.

Танюшка хлопнула перед Борятинской поднос, кряхтя, подхватила со стула кем-то забытую салфетку и ушла, сильно припадая на больную ногу. Радовича она, кажется, не заметила вовсе. Как и Нюточку, свадьбу, весну, майского жука, с тяжелым жужжанием атакующего подоконник. Мир Танюшки сужался, обступал ее со всех сторон, насупленный, мрачный. Только барышня еще и теплилась, неугасимая. Только она.

Борятинская захлопала себя по груди, потом по столу, ища лорнет.

Ах, нет же. Нет! Забыла! Виктор, прочтите скорее. Какие цареубийцы?

Радович взял листок – заботливо подогретый, чтобы не замарать типографской краской сиятельных рук.

Радович сглотнул. Запрыгал глазами по жирным неровным строчкам.

Майский жук свалился на ковер, замолчал и засучил в воздухе беспомощными лапками.

Нюточка едва заметно напрягла щеки, сдерживая зевоту.

Майский жук покачивался на круглой спинке, пытаясь перевернуться, – и вдруг зажжужал снова, отчаянно, тоскливо, зло.

И? Виктор, отчего вы замолчали? Читайте дальше.

Борятинская ахнула.

Нюточка закрыла глаза и быстро, почти воровато перекрестилась.

Радович слышал свой голос – снаружи, не изнутри, монотонный, негромкий, старательный, совершенно ученический. Солнце светило ему в правый висок, слепило, как когда-то в гимназии, когда он отвечал у доски и вместо класса видел только пульсирующий свет, то черный, то белый, яростный, полный тихого гула мальчишеских голосов, скрипа парт и перьев, и даже в самой сердцевине этого света, почти слепой, он знал, чувствовал, что слева, в третьем ряду, за второй партой сидит Саша.

Радович не дочитал вслух. Только глазами.

Положил листок обратно на поднос.

Несколько секунд разглядывал собственные пальцы – мокрые, в пятнах краски. Зря подогревали только. Не помогло. Он постоял секунду, покачиваясь, и, не извинившись, вышел из комнаты.

Нюточка подняла лист, тихо, без запинки, дочитала.