Лев Африканский - Амин Маалуф

Он тут же достал бумагу, чернильницу и калам и пристроился рядом со мной. Уточняя, как меня зовут, каково мое звание, он составил бумагу и передал мне ее вместе со связкой ключей, указав, какой ключ от какой двери. И наконец объяснил, как найти дом.

— Белое здание в окружении пальм и диких смоковниц. Стоит на небольшой возвышенности в самой северной части старого города, на берегу Нила. В твоем распоряжении будет садовник.

Мне не терпелось добраться до города. Я спросил его, когда можно ожидать конца эпидемии.

— Все предыдущие эпидемии заканчивались до наступления месяца мезори.

Я попросил его повторить последнее слово, мне показалось, что я не расслышал. Он благожелательно улыбнулся.

— У коптов[34]мезори — это месяц, на который приходится пик половодья.

— Египет и впрямь заслуживает уважения за то, что является мусульманской страной при том, что Нил и чума продолжают жить по календарю фараонов.

По тому, как он потупил взор и смущенно заулыбался, я понял, что он — не мусульманин.

— Темнеет, — засобирался он в дорогу. — Пора поднимать паруса. — И обращаясь к одному из своих детей, бегавших вокруг пальмы, крикнул: — Сезострис, занимай свое место, мы отплываем!

В последний раз пожав мне руку, он проговорил в замешательстве:

— В доме есть крест и икона. Если они тебя оскорбляют, сними их и сложи в чулан до моего возвращения.

Я пообещал ему, что все останется на своих местах, и поблагодарил.

Пока я с ним разговаривал, моряки держались в сторонке и о чем-то оживленно спорили, размахивая руками. Как только мой благодетель удалился, они подошли ко мне и торжественно объявили о том, что намерены продолжить путь до Каира. И хотя все они были мусульманами, они тоже знали, что чума не прекратится раньше мезори. Однако ими двигали иные побуждения.

— Нам сказали, что цена на съестное подскочила. Самое время прибыть в старый порт, сбыть товар и вернуться по домам.

Я и не думал протестовать. Я был как любовник, уставший проводить ночь за ночью в нескольких шагах от предмета своих желаний.

* * *

И вот наконец Каир!

Ни в одном другом городе не забываешь так скоро, что ты чужестранец. Едва ступив на эту землю, путешественник попадает в гущу слухов и пересудов. Сотни незнакомцев о чем-то нашептывают ему на ухо, берут в свидетели, толкают в бок, ожидая ответа на их шутки. Отныне он — один из них, ему доверяют, посвящают в невероятные истории, конца которых ему нужно непременно дождаться, пусть и придется задержаться здесь до следующего каравана, праздника или разлива Нила. И историям этим нет конца.

Когда я, обессиленный и растерянный, высадился наконец на берег примерно в миле от своего нового жилья, весь город, бывший во власти смертельной болезни, зубоскалил по поводу августейшего ока. Первый же продавец сиропа, к которому я обратился, смекнув, что я еще ничего не знаю, почел своим долгом просветить меня по поводу всего, что происходило в городе. Впоследствии другие каирцы подтвердили мне все сказанное им.

— Все началось со стычки между султаном и халифом.

Халиф был старым человеком, тихо-мирно проживавшим со своим гаремом. Упрекнуть его в чем-либо было невозможно. Но султан оскорбил его и потребовал, чтобы он сложил с себя полномочия под тем предлогом, что у него слабое зрение, что он почти ослеп на левый глаз и его подпись на указах неразборчива. Видимо, Канзох хотел напугать духовного руководителя мусульман, чтобы выманить у него несколько десятков тысяч динар, взамен сохранив за ним прежний статус. Но тот не попался на крючок. Он взял лист глянцевой бумаги и, не дрогнув, подписал акт об отречении в пользу своего сына.

Дело на том бы и кончилось — мало ли несправедливостей на свете, — если бы некоторое время спустя султан не ощутил боли в левом глазу. Это случилось за два месяца до моего прибытия в Каир, во время разгара чумы. Государю, однако, было не до эпидемии: его левое веко перестало двигаться, и вскоре ему пришлось приподнимать его пальцем. Лекарь поставил диагноз: паралич века, необходима операция.

Мой собеседник предложил мне сиропа, настоянного на листьях розы, и усадил на деревянный ящик.

— Поскольку султан категорически отказывался от операции, — повел он рассказ дальше, — лекарь привел к нему эмира тысячи, которого поразил такой же недуг, и на глазах у него прооперировал. Неделю спустя тот вернулся со здоровым веком.

Но султан упирался и предпочел обратиться к врачевательнице, пообещавшей ему вылечить его без хирургического вмешательства, с помощью мази на основе стальной пыли. Три дня спустя отказало второе веко. Султан перестал выходить из своих покоев, не занимался делами и даже не мог носить на голове норию — тяжелый головной убор с рогами, атрибут последних мамлюкских правителей Египта. Дошло до того, что его приближенные, эмиры, стали подыскивать ему преемника.

Накануне моего приезда Каир полнился слухами о заговоре. Достигли они и ушей правителя, и он объявил о введении комендантского часа с наступления темноты до рассвета.

— И потому, — закончил рассказ продавец сиропа, указывая на солнце на горизонте, — если дом твой не близко, тебе стоит поспешить, поскольку через семь градусов всякий, обнаруженный на улице, будет подвергнут бичеванию до крови.

Семь градусов означало меньше получаса. Я огляделся. На улице не было никого, кроме людей в военной форме, нервно поглядывающих в сторону заката. Не осмеливаясь ни побежать, ни осведомиться о местонахождении дома, из страха показаться подозрительным, я пошел вдоль реки, ускоряя шаг и надеясь, что легко узнаю дом моего благодетеля.

Вскоре впереди я завидел солдат, недобро поглядывавших в мою сторону; на мое счастье, справа открылась тропинка. Ни секунды не колеблясь, я устремился по ней, испытав странное ощущение, что уже много раз бывал здесь.

Тропинка привела прямо к дому. На земле перед дверью сидел садовник. Я поприветствовал его и вынул из кармана ключи. Он молча посторонился, пропуская меня и нисколько не удивившись тому, что кто-то проникает в дом его хозяина. Видимо, моя уверенность подействовала на него успокаивающим образом. Считая все же необходимым объяснить ему свое появление, я вынул из кармана доверенность. Он даже не взглянул на нее — не умея читать, он был вынужден доверять мне, — сел на прежнее место и замер.

* * *

На следующий день, когда я вышел из дома, он сидел все на том же месте, так что было непонятно, провел ли он здесь ночь или явился на рассвете. Я пошел по улице, показавшейся мне чрезвычайно оживленной. Все почему-то смотрели на меня. И хотя мне известно, что такое ощущение испытывают все путешественники, попав в чужую страну, все же внимание к моей персоне было явно повышенным. Я отнес это на счет своего магрибского платья. Но дело было в ином. Один лавочник вышел мне навстречу и дал совет: