Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

звуками, раздался хриплый визг, чавканье. Потом что-то шумно лопнуло, и по квартире полез тухловатый запах. Через несколько минут Шоколадница вернулась, ещё более разъярённая, если такое можно себе представить.

— Признайся мне! — гортанно вопила деревяшка. — Признайся, ничтожество… Кто ты?!

— Шахер-махер-штыц, — уютно сказал я из-за зеркала. — Ты наступила на жабку бумажную всего лишь, и вот уже сколько визгу… А впереди у нас много развлечений, можешь начинать грызть сахарок, дровыняка.

Она обернулась вокруг себя на одной ноге и выпустила из-под чепца косы. Грациозно и хищно. Выглядело красиво. Эти манипуляции с причёсками, конечно, не новость, но смотрятся эффектно. Ну и костяные шпильки в разные стороны.

Шоколадница начала кружиться: конечно, противусолонь, конечно, медленно и, конечно, подросла, оборачиваясь. Явились кукольные щиколотки и немного стёсанные каблуки туфелек.

Я сгрёб обломанную со спичек серу в кучку и вытолкнул эту химзащиту прочь, так, чтобы та оказалась перед большим зеркалом, с пляшущим отражением в нём.

Кукла запела:

— Джура, джура, джин,

Будь моим, один,

Жура, жура, жин —

Один будь моим.

Инура-ура — тут моя игра.

И косы её, выпущенные из шёлкового плена, зазмеились медью, стали расти, стали искать.

Зеркало в руках у меня дрогнуло и заиндевело. Оно увидело, а я услыхал погибель — уж очень старую песню завела Шоколадница. Такими закликают: есть, быть, прясть, стать — и послушно приходят все — и даже герои. Отказать нельзя…

… Когда-нибудь осень спустится за мной. Серпокрыльцы Божии — стрижи — эмигрируют в Аравию Счастливую, и небо опустеет. Дерева за окнами будут рыжеть и жухнуть, а боярышник в саду — пламенеть. Город затихнет до прозрачности — леденчик горький, ясный вечер, спелый плод. Сны, его и мои вперемешку, вновь явятся на перекрёстки — где мёл, и орехи, и яблоки, где из чертополоха и вереска, ям и яров уже воспряли чаровники и заклятые. И, позабытые нынче, спрашивают бывшие имена — ибо паче памяти любопытство. Где я не отвечу, но спрошу и узнаю каждого — по цвету выбившегося вихра, отблеску пламени в зрачках, лукавой повадке; о каждом, каждом, каждом — ведь дар не подарок.

— Джура, джура, джин… — пела-выводила Шоколадница, кружилась ровно и кланялась легко всем краям тьмы. Пострадавший в столкновении с досадной жабкой, подол шёлкового платьица её лопотал и посвистывал в такт оборотам. Рыжие косы длились и тянулись, шуршали и шарили, радовались. Искали.

— Жура, джинджура…

Косы вились по полу радостными змейками, выискивая живое. Одна достигла зеркала и заметалась, ненавидя и злостясь, не чувствуя, но ощущая моё присутствие, живую кровь и дыхание.

В кабинете у Ткачука что-то упало.

Кукла запнулась на миг, и косы метнулись прочь от зеркала и кресла.

— Было такое, — завело дозволенные речи Лицо таинственным гундосым голосом. — К одной женщине пришёл дядя. На пятый этаж…

Косы прошуршали обратно, взвились и опали вокруг белого свёртка бессильно, словно сухие лианы.

Кукла подала хриплый голос из самого средоточия косм и темноты.

— Что ты мелешь? Какой ещё этаж?

— Пятый, — невозмутимо пискнуло Лицо.

— Что мне до них? — злобно спросила кукла.

— А ничего, — невозмутимо отозвалось Лицо. — Слушай и не гавкай, тоже мне. Дошёл он до неё и устал.

— Слабак, — заметила кукла. Косы слегка отползли назад, будто втянулись.

— Всё-таки пятый этаж… — вело дальше Лицо. — Ну, она ему предложила, что и всегда.

— Опять слушать про шлюх, — буркнула Шоколадница. — Нету среди смертных ни нового, ни интересного.

Косы потрепетали мгновение, и, казалось, оглянулись на хозяйку.

— А потом… — торжественно продолжало Лицо… — потом… потом он…

Косы напряглись чутко, а Шоколадница плюнула.

— Пошёл в туалет!

Кукла, невидимая мне в почти замёрзшем зеркале, взвыла злой собачкой. Косы явили некое нетерпение.

— Тетечка та ждала его, — проговорило Лицо почти нежно. — Ждала… ждала. Час нету и два тоже.

— Собачье мясо, — проскрипела Шоколадница.

— А потом тоже пошла туда же…

— Чтоб ты провалилась, в конце концов, — отозвалась кукла.

— Приходит, значит, такая, — продолжало Лицо, — дёргает дверь, дёргает. И…

— Что ты там бормочешь, подстилка? — прорычала кукла.

— От полена слышу, — отозвалось невозмутимое Лицо. — Дёрнула она, и дверь открылась… а там…

Вот тут я и поджёг серу. Ту самую, сложенную аккуратной кучкой. Были искры, потом здорово вспыхнуло, повалил дым. Раздался кашель, ругательства… проклятия вперемешку с магической грязью полетели в разные стороны, чёрный кофейный сервиз рухнул в пламя. Я вылез из укрытия и стащил покрывало со второго зеркала.

— … Никого нет, — зловеще сказало со своего кресла Лицо. — Только рука из унитаза торчит…

Шоколадница люто кашляла, при этом махала руками и топала, внутри неё что-то тарахтело и звякало, чепец совсем съехал на затылок, облик потемнел, глаза ввалились и сверкали красным — неистово, но слабо.

— Как такое возможно? — слабо шевеля растрескавшимися губами, поинтересовалась кукла. — Откуда подобная сила?

Она подобрала подол юбок, превратившийся в сплошную рванину и от этого схожий с сильно порушенными кружевами. Развернулась и было собралась бежать на скрипучих деревянных ногах. Затем остановилась, достаточно резко, чтобы яростно скрипнуть вновь. Оглянулась направо налево — косы, пытаясь выхватить из прокуренного серой пространства немного жизни для себя, слабо метнулись вслед хозяйкиной голове, подчиняясь скорее физике, нежели злой воле. Она оглянулась, поняла, но ничего не успела сделать — ведь оказалась прямо между двух зеркал. Раскрылась отражениям, встала меж двух стёкол…

— Откройся, нежить, — сказал я. — И дух вон. Absit…

Я навел на исчадие третье зеркало, то самое, что холодело от страха у меня в руках.

По ткачуковскому холлу прошёл ветерок, пепел кофейного сервиза вознёсся к потолку и повис пылью.

— Пахнет грозой, — заметило Лицо, — и несчастьями какими-то..

Она упала навзничь. Темноликая рыжеволосая кукла в сером, белом и розовом. Голова её стукнулась об пол деревянно, к лоб прочертила маленькая вертикальная трещинка — Каин<и след, нрав сердитый и на расправу скорый.

— И всякое зло, — прошептал я… — всякое зло, всякое зло… Расточится.

— И что дальше? — поинтересовалось Лицо. — Чего ты добился?

— Снимать тебя пора, вот чего. Потому что заканчиваешься, стынешь…

— Я что, горчичник? — обиделось Лицо. — Оторвали и… и на пол?

— Почему на пол? Спасибо и за забор, заре навстречу, — ответил я.

Влез в круг и снял с ребёнка пододеяльник — девочка спала.

— Короче, я обиделась, вот, — сказало Лицо. — Так и знай.

— Спать просто не смогу, — ответил я, — после того, как тебя отстирают… Это кошмар.

— Ты мерзкий, — буркнуло Лицо.

Я перекинул постельную принадлежность через плечо, вновь замкнул круг и принялся водить зеркалом по прихожей. Духи недолюбливают серебро амальгамы, им печёт.

Кукла