Богач и его актер - Денис Драгунский

Якобсен тяжело вздохнул.

– По-моему, господин фон Зандов, это невозможно. Уж не знаю, к счастью или к сожалению. Кровные узы – это нечто ужасное в смысле нерушимости. Вы понимаете, моя мама просто растила хорошую девочку. Звучит очень смешно и наивно, но ведь это на самом деле так и есть. Миллионы, миллиарды родителей, когда растят своих детей, растят хороших мальчиков и девочек. Они рассчитывают, что эти мальчики и девочки будут хотя бы чуточку похожи на них. Будут продолжать их жизнь. И это справедливо. Поэтому моя мама и была так страшно оскорблена. Боюсь, она отчасти права насчет отца. Отец тоже очень тяжело это переживал, хотя не подавал вида. Оттого, наверное, и умер. Вот если бы он делился своим горем, мог бы прожить и подольше, горе не съело бы его изнутри. Но, – задумался Якобсен, – приличия, проклятые приличия заставляли его молчать. Те самые приличия, соблюдения которых мы так упорно и безрезультатно требовали от Сигрид.

* * *

Прошло четыре месяца, потом полгода, потом еще какое-то время. Сигрид не объявлялась. Ханс Якобсен даже подумал, что она действительно сделала свободный выбор, то есть ушла из семьи, но при этом взялась за ум и живет себе простой, обычной, скромной жизнью. Ну, пускай и не скромной. Вышла, к примеру, замуж за какого-нибудь чемпиона по автогонкам или хозяина казино.

Главное, живет самостоятельно.

К половине восьмого эти люди – ну вот те, которые приехали в «Гранд-отель» на корпоративный ретрит, – начали собираться в ресторане. Дирк прохаживался по холлу, иногда ненадолго выходил в коридор – там сразу же были стеклянные двери ресторана. Он видел, как люди потихоньку спускаются с правой и левой лестниц.

Кое-кто из них кивал Дирку, из чего Дирк еще раз заключил, что они, наверное, из разных подразделений этой огромной корпорации, из разных городов и не очень хорошо друг друга знают. Вот и тот самый, его сосед через комнату, который почему-то решил, что Дирк приехал из Франкфурта, кивнул ему довольно-таки ласково и даже чуть-чуть притормозил около двери, как будто бы ожидая, что Дирк пройдет вместе с ним, но Дирк сделал шаг в сторону. Тут какой-то совсем незнакомый человек подал ему руку и буркнул что-то вроде gutenTag. Да-да, по-немецки!

Дирк молча кивнул в ответ, и пошел по коридору дальше, и чуть было не столкнулся нос к носу с той важной дамой, что приехала на отдельном «мерседесе». Тогда она была в красном костюме, Дирк это запомнил. А сейчас была одета по-другому: серая юбка ниже колена и темно-серый, графитового цвета пиджак с очень красивой брошкой на лацкане. Брошка изображала обезьяну, которая, подняв лапу, приветствовала окружающих. «Интересно, Сваровски? – подумал Дирк. – Или настоящие камни?» У него хватило времени, чтобы подумать о брошке, потому что дама остановилась перед ним, улыбнулась и доброжелательно, демократично и вместе с тем величественно протянула руку. Дирк хотел было склониться к ручке, но вспомнил про феминизм, ныне господствующий повсюду, а особенно в больших корпорациях, и всего лишь аккуратно пожал ее сухие, отманикюренные пальчики. Он бы, конечно, поцеловал даме руку, если бы почувствовал в этой руке хотя бы малейшее движение вверх. Дирк был очень чуток на подобные флюиды и вздрагивания. Именно в наше феминистское время он не раз так действовал в зависимости от едва ощутимого толчка женских пальцев. В старое время, бывало, женщины протягивали руку для поцелуя совсем откровенно, протягивали сразу к твоему лицу, а если ты собирался руку просто пожать, то чуть ли не выворачивали ее тыльной стороной ладони кверху – и делать нечего, приходилось склоняться и целовать ручку даже в тех случаях, когда этого не очень хотелось. Когда ее подавали совсем уж уродливые, неприятные тетки или, наоборот, девушки-простушки из технического персонала, какие-нибудь третьи помощницы пятых гримеров. Они часто приходили на фестивали и премьеры – о, этот неистребимый демократизм кинематографа! – и вели себя ну просто как кинозвезды. Тем более что среди них встречались и очень хорошенькие, и очень даже миленько одетенькие. Дирк порой думал, что колесо фортуны не всегда справедливо молотит своими спицами и лопастями. Взять бы такую девулечку, поставить ее под приборы, и чтобы какой-нибудь Россиньоли скомандовал ей: «Ну-ка, подбородок вверх, глаза налево, руку на пояс, пальчики распустила, текст помнишь, пошла! Снято!» Кстати, колесо не колесо, но Россиньоли если уж кого замечал, то снимал непременно. В его фильмах, коль скоро мы заговорили о Россиньоли, снималось огромное количество непрофессионалов, которых он порой набирал прямо на съемочной площадке – выдергивал из толпы, которая стояла вокруг и глазела, как снимается кино. Разные мальчишки и девчонки со смешными лицами, с дурацкими ужимками, иные и вовсе уродцы. Но вот беда, мелькнув раз-другой у Россиньоли и даже получив какой-нибудь хвалебный отзыв в газете, они потом исчезали бесследно. «Так что зря это я, наверное, – думал Дирк, – обижаюсь на колесо фортуны. Оно знает, кого подбросить кверху, а кого откинуть прочь».

Так вот, эта дама, величественно и одновременно с какой-то милой симпатией протянув руку Дирку, кажется, хотела ему что-то сказать и как будто ждала от него какого-то слова. Черт знает почему: то ли она была чуть постарше, то ли чуть образованнее, покругозористее остальных, а может быть, помнила этот фильм или видела Дирка в театре? Например, в роли еврея Адольфа в спектакле «Четверо в сорок четвертом» – единственная, пожалуй, его серьезная роль после этого чертова фильма. Непонятно. Так или иначе, Дирк корректно улыбнулся и проговорил что-то вроде «добрый вечер». Но не сказал «рад видеть вас, мадам». И правильно! Вот сказал бы «рад видеть вас, мадам», и она сразу завела бы разговор про какое-нибудь франкфуртское либо барселонское отделение, и Дирку пришлось бы что-то объяснять и поскорее ретироваться. Ну его!

Хотя было двухсекундное сожаление: он ни с кем не захотел обменяться приветственными репликами и тем самым окончательно закрыл себе всякую возможность присоседиться к ужину, пусть даже не совсем честным манером.

Однако есть хотелось все сильнее. Это было Дирку непривычно.

Детство у него было голодное. Война. Потом разруха, безработица, мелкие непостоянные и скудные заработки. Да и когда он начал работать в театре, тоже денег не было – какие-то гроши. В общем, первую треть своей жизни Дирк, можно сказать, голодал. Да, господа, не просто недоедал, не просто не всегда ел досыта, а натуральнейшим образом голодал, и лечь спать без ужина для него было самым обыкновенным делом. Как умыться перед сном. И нельзя сказать, чтобы он так уж начал, как говорили фрайбургские грубияны, «отжираться после голодухи». Те, что отжирались, очень скоро наедали себе «чемоданы», «бочонки», «кокосовые орехи», «седьмые месяцы» и прочее – как они, похохатывая, называли свои увесистые пуза, которыми обзаводились к тридцати годам. Но Дирк всегда был подтянутым – наверное, от природы. Кроме того, он знал, что есть после шести – это не здорово, ведет к ожирению, ожирение ведет к болезни суставов и сердца, потере бодрости, не говоря уж о потере актерской формы.