Даль сибирская - Василий Шелехов

Вяло, один за другим, с интервалом в пять-десять минут, стал подтягиваться в контору колхозный люд. Ехидный Баскин каждого осматривал придирчивым прокурорским оком и отпускал язвительные замечания:

– Глите, глите, нога за ногой ташшится! На ходу спит, туды его мать! Ах, чтоб тебе пусто было! Ну прямо дистрофик волокётся!

В одиннадцатом часу отправились наконец на луга пешком в сопровождении комиссии из агронома и бригадира. Агроном – хромой, с палкой, лет сорока смуглый человечек с крупными чертами лица. Хромал он сильно, с нажимом опирался при ходьбе на короткую палку, а когда останавливался, то так широко расшеперивался, что напоминал детский трёхколёсный велосипед. Говорил агроном не разжимая крупных, жёлтых от никотина зубов, лишь показывал их, часто и широко раздвигая губы. Причём не торопился, не спешил высказать главную мысль, подбираясь к ней со смакованием, отчего казалось, что он собирается с силами, чтобы разжать наконец зубы и обнародовать внятно и громогласно эту мысль. И всегда на его лице держалось выражение недоумения, а также (вот диво!) хитроватого желания удивить, озадачить собеседника. Бригадир тех же лет, среднего роста, мордатый, крепкий, держится прямо, небрит, хмур, глаза водянистые, равнодушные, он, похоже, не выспался и оттого был не в настроении, а скорее всего, болел с похмелья.

Рабочие в сердцах матюгнулись шепотком, глянув на агронома: вот, мол, навязали хромандасину. Когда теперь с ним доплетёшься до места?! Однако калечный и низкорослый агроном так споро и самоотверженно действовал всеми тремя конечностями, что можно было, пожалуй, примириться с той скоростью, с какою они двигались.

Шли просёлочной дорогой. Лес, лужки, перелески, поля. Рабочие впереди. Справа на лугу зарод колхозного сена. В средней части его явственно была заметна седловина. Баскин зыркнул на зарод, облегчил душу матом:

– Ишь как мечут, сукины дети! Беспременно пробьёт его дождём, вся середина сгниёт до самой земли! Считай, пропал зарод, если не переделать всё заново!

– Зачем заново?! – возразил Милушкин. – Ежели шапку снять да завершить как следует, так ничего, сойдёт.

– «Ежели»! А кто будет перемётывать? Кому надо?.. Без хозяина, туды-т-его мать, дом – сирота. Эх, разъедрённые порядочки! Артель «Напрасный труд»!

– Со стороны глядеть лихо, за сердце до болятки задевает, а им хоть бы хны! Вот сейчас мимо пройдут и глазом не моргнут!

– А на хрена им моргать? Ежели ты поднесёшь по маленькой – ну тогда другое дело, не проморгнут, будь спок!

И «комиссары», действительно, преспокойнейше прошествовали мимо обречённого на погибель зарода сена, сделали вид, что ничего плохого не заметили. Подошли к дарасенковскому стогу. Бригадир сунул руку в стог, вытащил клок сена, брезгливо помял в пальцах, отшвырнул, поморщился.

– Сырое сено! Не пойдёт! – И демонстративно отвернулся.

– Да ты что, товарищ бригадир?! – Завопила, всплёскивая руками, Антонина Дарасенкова. – Это-то сырое?! Да суше не бывает!

– Ну нечего базарить! Сказал: не приму – и точка! Гноить колхозное добро не позволю! Раскидывай стог, пока солнце, суши, сгребай, ну а там посмотрим…

– Товарищ агроном, ну взгляните сюда! Да что же это такое делается-то, а?! Ну где сырое?! Где сырое?! Да оно же насмерть, насквозь сухохонькое!..

Агроном, навалившись на свою палку, раскорячился, мял клок сена и озадаченно пучил на него глаза, словно впервые в жизни видел такую диковину, щерил крупные, лошадиные зубы и чмокал, чмокал губами.

– Да… да… – мямлил он, – да… вроде бы…

– Ну, ну, – торопила его женщина, – вы же сами видите, вот пожалуйста, смотрите, сенцо куда с добром!

– Кажись, волгловатое, – выдавил наконец колхозный специалист своё окончательное мнение, чем огорошил Дарасенкову, на лице у неё появилось вначале непонимание, потом изумление.

– То есть как?! Как вы сказали?! Вол… вол… вол-гло-ва-то-е?! Да вы что?! Да вы… да вы… – женщину затрясло от злости.

– Ну чего там с ней рассусоливать! – сердито буркнул бригадир и презрительно отмахнул рукой. – Пошли, Аким Северьянович. Чего зря время терять?!

Дарасенчиха, разъярённая, ревела им вслед, рассекала воздух длинными загорелыми руками:

– Ироды, навязались на нашу голову! Сами не живут, болтаются, как шевяк в проруби, и другим жить не дают! Не с той ноги встали, а на мне злость срываете, да?! На опохмелку не нашлось, поди?! Не на таковскую напали! Я вам бутылки ставить не собираюсь! Я сейчас к председателю колхоза пойду! В сельсовет пойду! В райком партии звонить буду! Я на вас найду управу, широмыжники! Только на глотку, только на глотку тянут, чтоб вас белая горячка ухайдакала! И когда они нажрутся той отравы, алкаши разнесчастные?!

Около игнатьевского стога сцена повторилась, правда, с той разницей, что экскаваторщик понапрасну спорить не стал, лишь почесал в затылке и сплюнул с досады: пожалел на бутылку – день потерял, ничего не попишешь, даром чирей не садится, придётся у начальника ещё на один день отпроситься и снова идти, но уже с бутылкой «горючки», на поклон к колхозным живоглотам.

Когда показался стог Милушкина, он запустил руку в сумку и звякнул бутылками. Не сказать, что ему доставляло большое удовольствие ублажать бессовестных пьяниц, куда приятнее было бы отстегать прутом забулдыг, но как сломить установившуюся традицию?! Все поят вымогателей. Куда денешься от того, что заведено?.. Бригадир с агрономом насторожили уши, как лиса, уловившая мышиный писк. Звук был очень знакомый и приятный до неимоверности.

– Дак что, товарищи комиссия, время обеденное… не мешало бы того… посидеть малость… подкрепиться…

Если бы Милушкин сказал: «закусить», «пообедать», «заморить червяка», «подзаправиться», тогда можно было ещё сомневаться в серьёзности его предложения, но коль скоро сказано «посидеть», то всякому русскому совершенно ясно-понятно, что это означает «выпить чару зелена вина», что звякнувшие бутылки не с молоком или квасом, а с чем-то более существенным.

– А что, я, пожалуй, не против. А то, действительно, уморились мы уже. Вон жарища какая! Как ты считаешь, Аким Северьянович? Раз приглашают, может, того?.. Подкрепимся малость?.. – Слово «подкрепимся» бригадир произнёс иронически, оценил, значит, юмор Ивана Милушкина.

Агроном изумлённо вылупил глаза, чмокнул, ощерился, опять чмокнул губами, опять ощерился, удивлённо поиграл бровями: не знаю, мол, что и делать.

– Давайте сюда, в тень, – жестом пригласил бригадир компанию, так и не дождавшись ответа от своего товарища.

Они уселись под развесистой берёзой. Милушкин вынул из сумки и расстелил на траве полотенце, выставил на круг две пол-литровки, и все внимательно, с почти религиозным умилением на лицах, с вожделением втягивая в себя воздух, проследили за этой несложной операцией. Баскин тоже раскрыл свою сумку, извлёк оттуда точно такой же заветный сосуд – верный ключ к заскорузлым сердцам колхозных администраторов. Он и снедь кой-какую выволок на белый свет, но никто на это не обратил особого внимания: можно и собственным языком закусить, было б чего выпить.