Даль сибирская - Василий Шелехов

Степанида Мелентьевна поднялась из-за стола, дети мгновенно вскочили и с плачем хлынули к ней, обняли, облепили со всех сторон, те, что оказались вплотную, уткнулись головами в её спину, живот, и каждая старалась дотянуться до неё руками, прикоснуться, а Третьякова гладила их по головам и плечам, и сладкие слёзы струились по её щекам.

Во вторую половину дня Третьяковы поспешно сворачивали постели, упаковывали чемоданы. Кое-что из барахлишка отдали Гутман, Ермолиным. Но и на другой день осталось немало хлопот, и самое важное – нанять грузовую машину, доставить багаж на пристань, а Валентину предстояло взять в пединституте документ об окончании первого курса и черкнуть письмо Кузаковой. Бегали, суетились, колготились до потери пульса, но на поверку всё это было лишь прелюдией главного и самого трудного действия – посадки на пароход.

Собственно погрузкой занимались трое: Валентин и те двое нанятых накануне грузчиков. Степанида Мелентьевна принимала багаж на пароходе, Алексей Иванович караулил его на берегу: при огромном скоплении народа на пристани воры запросто могли удернуть плохо лежащее добро, только глазом моргни. Жара в тот день стояла прямо-таки африканская, на Севере такое не редкость, скорее закономерность, чем лютее стужа зимой, тем невыносимей летний зной! Отъезжающие и провожающие бегали как угорелые с грузом на плечах на судно и порожняком обратно, осатанело продираясь сквозь яростный людской поток, орущий, хрипящий, задыхающийся от жары и усталости, и некогда было бегущим людям утирать струившийся по лицам ручьями горячий и липкий пот! Это был клокочущий ад!..

Наконец багаж доставлен на борт парохода, но вместо блаженной передышки – бросившая всех Третьяковых в ужас очередная горькая пилюля: грузчик-наглец потребовал за «великие услуги» (вдвоём они перенесли восемь мест багажа) 600 рублей, то есть в двадцать раз больше, чем положено брать грузчикам по портовому прейскуранту!.. Понимая, что никто не согласится выплатить ему такую несуразную сумму денег, негодяй один тюк запрятал в каком-то закоулке и теперь грозил присвоить его, если клиенты станут скупиться. Это был грабёж среди бела дня!!!

И Алексей Иванович, и Валентин совершенно растерялись, ошеломлённые таким дерзким шантажом. Вымогатель прекрасно понимал, что у ограбляемых клиентов нет времени искать защиту: до отхода судна оставались считанные минуты. Лишь твёрдость, неуступчивость Степаниды Мелентьевны умерила аппетиты горлохвата: он согласился наполовину сбавить цену своих услуг. И только тогда, получив тугую пачку денег, вернул припрятанный тюк.

Уезжающим не оставалось ничего иного, как утешаться мудрым соображением, что за свободу приходится платить дорогой ценой: разлукой с дорогими людьми, разорительными денежными тратами, лишением северных материальных льгот. Эту железную закономерность земной жизни следует принимать со смирением и не рвать себе нервы и сердце бесплодной и глупой досадой.

В суматохе посадки Третьяковым некогда было полюбоваться пароходом, на котором предстояло проехать вверх по течению Лены несколько тысяч километров и вернуться в голодную «жилуху». То был двухпалубный красавец под названием «Лермонтов», не с двумя по бортам, а с одним огромным колесом на корме. Теснота от множества пассажиров всюду страшенная, не только каюты, но и вся площадь палубы, то есть проходы и пустоты, считавшиеся четвертым классом, ломились от груд багажа, кишели матросами и пассажирами, сидевшими на тюках и чемоданах или снующими туда-сюда по своим надобностям.

Но вот трапы с грохотом убрали, под ленивый шлепоток колёсных плиц пароход медленно отваливает от пристани на стремнину, сплывает понемногу вниз. Наконец капитан даёт полный ход, с кормы тотчас донёсся уже не шлепоток, а все более нарастающий мощный гул, и судно устремилось вперёд, вверх по течению.

Со смутным чувством радости и горечи, надежды и тревоги, сожаления и растерянности взирали Третьяковы на отдаляющийся Дырдаллах, пристань Якутска. Прощай же, сытая, но, как и вся великая Россия, неблагополучная Якутия, где, как и всюду, ложь норовит растоптать правду, добро с мужеством отчаяния сражается со злом, а бедные и униженные мечтают о справедливости! Прощайте, Шороховы и Ермолины, прощайте, педагоги и министры, прощайте, дети-сиротинушки, прощай, Галина Кузакова, несостоявшаяся любовь! Вряд ли доведётся когда-нибудь встретиться с вами!

Разве мог тогда Валентин предполагать, что переписка с Кузаковой вскоре прервётся: она выскочит замуж за того красавца с географического факультета, а он дважды женится, но словно в наказание, что отверг первую любовь, не познает счастья отцовства, на старости лет останется без жены, без детей, без внуков. Разве могли тогда Третьяковы предполагать, что, когда исчезнет ненавистное иго коммунистической партии (к тому времени уйдут в мир иной родители, и все они, в том числе Лиза-малышка, станут пенсионерами), ураган «демократических» катастроф расчленит, унизит, обанкротит Российскую сверхдержаву, они поймут: даже тоталитарный социализм лучше капитализма, особенно дикого, и добрыми словами помянут и Ленина, и Сталина.

С приближением сенокосной поры у владельцев коров в рабочем посёлке Урзун сердце чернеет, а на плечи наваливается многотонная тяжесть: госфондовские покосы очень далеко, да и незавидные они – болото, кочкарник, кустарник, а трава – осока да чемерица. Вокруг же посёлка хороших покосов немало, но земли все колхозные. А сено многим, ох, многим жителям посёлка нужно!..

В Урзуне около трёх тысяч человек, казённых же бараков всего восемь штук, люди живут в своих домах, и если посчитать, в каждом, пожалуй, втором дворе корова. Держат и коз, и овец, но мало. Разводят кур, гусей, уток, индюков, кроликов, пчёл и, само собою разумеется, выкармливают свиней. Если спросить, зачем утруждают себя лишними заботами, не от крайней ли бедности держат скот и птицу, местные жители сошлются на то, что в магазине не всегда бывает мясо и жиры, а яиц и молока так и вовсе не увидишь. Но дело не столько в плохом снабжении, сколько в том, что все урзунцы – выходцы из деревни и не представляют, как это можно жить в своём доме и не иметь, на худой край, хотя бы курчонка да поросёнка. Вот и обрастают рабочие и служащие хозяйствишком, даже те, что обитают в казённых бараках, понастроили сараюшек-клетушек из всяких древесных обрезков, что подвернулось под руку, и поразвели там кое-какую живность, раскопали на пустырях огородишки, мало-мальски защитив их колючей проволокой на полуметровых колышках. А на тех, кто пробавляется на одной зарплате, смотрят с недоумением и насмешкой, никудышные, мол, людишки, охломоны, ветрогоны.

Тяжёл крестьянский труд на лугу, в поле. Испокон веку земледелец трудился с серпом и косой самозабвенно, до семьдесят седьмого пота, потому и назвал эти работы «страдой». Но у крестьянина страдало тело, а мозг отдыхал, душа ликовала. У жителей же посёлка Урзун, имеющих коров, главная печаль заключалась отнюдь не в том, что трудно и жарко косить и ворочать сено, физические нагрузки и перегрузки на поверку намного легче всего прочего, что было связано с сенокосом. О боже праведный, какой же это суматошный и бессонный, головоломный и авантюрный, какой это кривой и грешный сезон – сенокос!.. Лишь только матовая сочная зелень разнотравья поднимется выше колена, прогреется на июльском солнце, дурманно запахнет цветами, так разом всех владельцев коров в Урзуне охватит лихорадка бурной и хитроумной деятельности. Заготовить сено во что бы то ни стало: честно или подкупом, или воровски, днём или ночью, в вёдро или в дождь, или даже в камнепад с неба – так и не иначе стоит вопрос перед каждым, кто твёрдо намерен пить своё, а не покупное молоко.