Другая сторона - Андрей Семенов

Такое оружие, несомненно будет разработано, причем в самое короткое время — не зря же в стране организованы десятки закрытых «шарашек» за колючей проволокой. Вот только лично он, генерал Генштаба Головин, будет тут ни при чем. Его заслуги в борьбе с «тиграми» нет никакой.

В-третьих, у него нет достоверных сведений о планах немцев на летнюю кампанию сорок третьего года. Есть отрывочные и недостоверные данные о том, что вроде бы немцы планируют нанести свой удар в районе Курского выступа. Анализ обстановки и конфигурация линии фронта говорила в пользу такого решения. На месте Гитлера Головин нанес бы свой удар именно там, одновременно с севера и юга по направлению восточнее Курска. Но возникал вопрос, какими силами и когда именно? В какой конкретно день? К какой дате привязывать организацию обороны на данном участке фронта? Никакими достоверными сведениями на сей счет Головин не располагал и вразумительного доклада Василевскому сделать не мог.

Эта беспомощная слепота в раскрытии планов противника выводила Головина из себя. Вдобавок он никак не мог привыкнуть к новому мундиру — и это тоже раздражало и мешало сосредоточиться на работе. Три месяца назад он сменил удобную гимнастерку на красивый шерстяной китель с золотыми погонами и пуговицами с гербом Советского Союза. Китель был, слов нет, как красив, но стеснял движения и до мелочей напоминал мундир старших офицеров разбитой царской армии.

Головин сам принимал деятельное участие в разгроме белогвардейцев, и последнюю четверть века все его мировоззрение укладывалось в два слова; «Бей золотопогонников!» Он и бил их. Бил в Гражданскую рядовым кавалеристом. Бил в Туркестане командиром взвода. Бил на Тамбовщине под командованием Тухачевского. Бил тогда, когда его перевели в разведупр Генштаба, организовывая акции против видных деятелей Белого движения в эмигрантской среде. Бил тогда, когда налаживал агентурную сеть в Скандинавии и Германии. Бил тогда, когда в тридцатых вместе со всеми разоблачал врагов народа, засевших в Генштабе. Бил тогда, когда требовал расстрела «группы Тухачевского». Он искренне видел в этих людях переодетых белогвардейцев, перекупленных фашистами. Бил тогда, когда отправлял Штейна в Стокгольм. Бил тогда, когда осенью сорок первого докладывал Шапошникову свой прогноз развития военных событий на советско-германском фронте. Словом, всю свою сознательную жизнь, целиком, без остатка отданную Красной Армии и Советскому государству, генерал Головин беспощадно бил и изничтожал золотопогонную сволочь.

И вот теперь империя облачила своих командиров в форму царской армии и для отличия достойных ввела ордена, перекликавшиеся с наградной системой Старой России. Командиры стали называться по-старому, как при свергнутом царе — офицерами, а армия из «красной» превратилась в «советскую».

Это действительно было так. Из-под облетевшей шелухи революционной фразеологии проглянуло чистое золото могучей империи со всеми атрибутами великой державы. Сталин распустил Коминтерн и навсегда отрекся от химеры мировой революции. Введена новая военная форма, учреждены новые ордена. Ежедневно по радио звучал новый гимн Советского Союза на величественную музыку Александрова взамен устаревшего «Интернационала».

Наконец Русская православная церковь была легально допущена к участию в общественной жизни страны. После четверти века гонений и репрессий церковь возглавил Патриарх. В церквах, отобранных большевиками и активистами-коллективизаторами, вновь начались открытые богослужения.

Девиз «За веру, царя и отечество!» вернулся в Страну Советов заново переосмысленный. Веру возродили и разрешили верить, усатый царь, любимый и превозносимый всем народом, сидел в Кремле, а Отечество, оскверняемое теперь иноземцами, напоминало о своем былом величии золотом шитья и орденов, кроем мундиров, торжественным гимном. Это Отечество ждало и требовало отмщения.

Так начинался 1943 год.

Головин повернул шею, зажатую тесным и жестким воротником, недовольно посмотрел на золотой погон на плече и скосил глаза дальше — туда, где на стене висел портрет Вождя, которого Головин перестал понимать год назад. Год назад Сталин подписал договор с Черчиллем. По этому договору Советский Союз не мог уже прекратить войну в удобное для себя время и обязан был драться до полного разгрома Германии.

Филипп Ильич начинал чувствовать себя лишним винтиком в государственном механизме. Посоветоваться бы с кем-нибудь, поделиться бы сомнениями, одолевающими генеральскую голову, выслушать бы умные слова и получить наконец-то ответ на вопрос, как жить дальше. Да только с кем посоветоваться? Кому можно довериться без опаски? Абакумов через полчаса узнает о твоих сомнениях…

Остается только Паша Рукомойников. Забавный парадокс. Сотрудник и любимец Абакумова совершенно точно не будет доносить на генерала Головина своему шефу, чего нельзя гарантированно сказать о работниках Генштаба, даже о собственных ближайших сотрудниках. Каждый второй после доверительного разговора побежит в кабинет набирать номер абакумовской приемной, а оставшаяся половина непременно доложит либо Антонову, либо самому Василевскому.

Головин вспомнил Штейна и вздохнул, а затем заставил себя вернуться к служебным делам. Он пододвинул к себе стопку листков — поименный список немецких генералов и офицеров, попавших в советский плен под Сталинградом. Вооружившись красным карандашом, он привычно стал помечать заинтересовавшие его фамилии.

Первым делом генерал заглянул в самый конец списка на последнем листе и удовлетворенно сделал первую запись: «2500». Именно столько немецких офицеров сдалось в плен. Затем он снова вернулся к началу и поставил галочки напротив фамилий фельдмаршала Паулюса и генерала Зейдлица. Головин объединил эти две галочки общей фигурной скобкой и приписал на полях: «Привлечь к сотрудничеству». Его карандаш заскользил вниз по списку, иногда останавливаясь на той или иной фамилии, судьбу обладателя которой решал сейчас генерал.

Если карандаш ставил напротив этой фамилии галочку, то пленному немцу в скором времени предстояло повторить путь советского генерала Власова с точностью до наоборот. Если Власов вербовал военнопленных в свою Русскую освободительную армию, то немцам предстояло стать агентами влияния в мощнейшей советской пропагандистской машине, имеющего целью подрыв боевого духа противника. Вскоре эти офицеры и генералы, чьи имена знала вся Германия, станут подписывать пацифистские прокламации, составленные в Генеральном штабе и НКВД СССР. Именно эти генералы и офицеры по подсказке советских кураторов создадут комитет «Свободная Германия».

Внезапно генеральская рука, занесенная над пачкой листов с фамилиями пленных, дрогнула, карандаш, ползущий по строчкам, споткнулся. На втором листе рукой советской машинистки было впечатано: «подполковник Гетц Конрад фон».

Если бы Вельзевул со всей своей свитой, пробив паркетный пол, восстал из преисподней посреди генеральского кабинета, Филипп Ильич не испугался и не удивился бы сильнее, чем сейчас, прочитав черным по белому четыре слова. Последним, на кого столь короткое предложение производило столь же сильное впечатление, был библейский царь, прочитавший на стене огненные слова: «Мене, мене, текел, фарес». Головин, учивший Закон Божий еще в дореволюционные времена, вспомнил, что того царя убили в ближайшую же ночь после прочтения этих роковых слов. Лысина его взмокла. Перед ним уже не черным по белому были напечатаны, а потусторонним огнем пламенели страшные слова: «подполковник Гетц Конрад фон».