Интимная история человечества - Теодор Зельдин

лет, – пользоваться компьютером. Ее мать больна, и это отнимает у нее много сил. «Когда мама умрет, я смогу что-то изменить». Ей (как и всем остальным) нужно больше времени, чтобы понять, что именно нужно изменить, но она считает, что изменится только тогда, когда «для меня все будет не так определенно». То, чем она занимается в данный момент, настолько важно и необходимо, что она совершенно уверена, что должна это делать. Потребуется сильная душевная травма, чтобы вытряхнуть ее из рутины. Между тем жизнь идет своим чередом, а она продолжает накладывать повязки на болячки бродяг, еще не так давно неотличимых от обычных жителей города: один из них – бывший юрист, чей отец был судьей Верховного суда, другой – врач, которого погубило пьянство, остальные потеряли свои навыки, работу, семьи или дома, как мы теряем ключи от входной двери. Они поскользнулись на банановых шкурках и катапультировались на планету одиночества.

На Пайн-стрит в Бостоне я встретил и потомка эльзасской семьи, которая эмигрировала в США, разбогатела и отправила одного из своих детей в Гарвард, а затем в Оксфорд, где тот получил образование, блестяще защитив докторскую диссертацию по социализму во Франции XIX века (конечно же, там везде речь о надежде). Но ее автор решил, что вместо того, чтобы продолжать традиционную научную карьеру и бороться с силами, сделавшими мир таким, какой он есть, он предпочитает ежедневно смягчать страдания человечества; и теперь он живет экономно и скромно, заботясь об этих бездомных. Он слишком многому научился, чтобы верить в панацею: когда речь идет о планировании, он теряется, хмурит брови, он не решается даже назначать встречи дальше, чем на пару дней вперед. Но когда он ходит среди своих сломленных, обиженных, разлагающихся гостей, похоже, он чувствует, что здесь наконец-то отброшены все иллюзии и лицемерие. Ему не нужно притворяться лучше, чем он есть, или задаваться вопросом, чего он стоит. На его лице мягкое, нежное, веселое выражение, взгляд человека, способного видеть достоинство за страданием, чья награда – возможность сказать доброе слово тем, кто в отчаянии.

В 1944 году мать поэта Евгения Евтушенко приехала из Сибири в Москву, где стала свидетельницей шествия 20 тысяч немецких военнопленных, маршировавших по улицам. Генералы вышагивали во главе колонны, источая презрение, всем видом показывая, что они по-прежнему считают себя выше остальных. «От этих ублюдков пахнет духами», – крикнул кто-то. Толпа закипела от ненависти. Женщины в гневе махали кулаками, милиция с большим трудом сдерживала их. Но когда русские увидели, какими жалкими, худыми и оборванными были простые немецкие солдаты, грязные, избитые и совершенно несчастные, многие из них на костылях, улица затихла. Внезапно через оцепление прорвалась пожилая женщина и протянула корку хлеба одному из солдат. Потом ее примеру последовали другие женщины, они стали протягивать им еду, сигареты, все, что у них было с собой. «Эти солдаты больше не были врагами. Они стали людьми». Но такие спонтанные проявления сострадания случаются не чаще радуги в небе. Они не изменили общего настроя и до сих пор не стимулировали желание прислушаться к тому, что говорят враги.

С момента создания мира сострадание было самой подавляемой эмоцией, в большей степени, чем сексуальное влечение. Отдельные люди обычно чувствовали влечение лишь к небольшому меньшинству противоположного пола, но, когда они замечали страдания, практически чьи угодно, их это часто глубоко трогало. Тем не менее люди приложили все усилия, чтобы сострадание не мешало другим их приоритетам. Его держали под контролем всевозможные философские учения и предрассудки, подобно поясам целомудрия. Порывы щедрости со стороны племен, государств или отдельных групп неоднократно угасали, но затем внезапно появлялись снова, обычно в виде отдельного примера эксцентричного человека, нарушающего условность, согласно которой люди должны сосредоточить свое сострадание на близких и остерегаться чужих. Препятствия, которые люди создавали, чтобы помешать себе испытывать сострадание, накапливались на протяжении веков, усиливая стойкое нежелание лично и близко узнать врага или незнакомца.

Первым препятствием было табу на сострадание не к тому человеку. Конфуций (551–479 гг. до н. э.) нарисовал вокруг человека несколько кругов сострадания с уменьшающейся интенсивностью и предположил, что человек сильнее всего должен любить своего отца, затем семью, затем других близких в зависимости от их удаленности от ядра. «Как любить и как ненавидеть людей», определялось исходя из принципа сыновнего почитания отца. В других цивилизациях «хорошее воспитание» тоже означало знать, когда проявлять сострадание, а когда воздерживаться. Позиция Конфуция была распространена на всех континентах, поскольку, казалось, не существовало полностью удовлетворительной альтернативы. Мо-Цзы (479–389 гг. до н. э.), который в древние времена был знаменит не менее Конфуция, задавался вопросом: «Если бы все в мире следовали принципу всеобъемлющей любви (любили всех так, как самих себя), ‹…› появились бы воры или грабители? Соперничали бы кланы друг с другом? Нападали бы государства друг на друга?» Но мало кому из людей удавалось любить всех. Сострадание было по-настоящему могущественной силой только тогда, когда его испытывал отдельный человек по отношению к другому человеку. Все попытки организовать его как систему, где ко всем относятся одинаково, привели к его размазыванию настолько тонким слоем, что оно стало почти невидимым. Мо-Цзы и многие утописты, повторявшие его идеи, хотели, чтобы сострадание было не эмоцией, а сознательным выбором, долгом, пониманием того, как все должно быть, отрицая, что оно должно подразумевать личную привязанность. Он не доверял эмоциям, потому что они казались слишком ненадежными с точки зрения справедливости. Государство всеобщего благосостояния с ним согласилось. Сегодня сострадание тщательно дозируется.

Нет статистических данных о том, как часто совершенно незнакомые люди приходили на помощь больным и несчастным, не ожидая ничего взамен, просто потому, что их тронули страдания, и потому, что обида – общий враг человечества. Если бы такие данные существовали, многие цивилизации наверняка оказались бы менее величественными, чем можно предположить по их памятникам. Но в некоторой степени можно оценить, как сострадание возникает и угасает, а также меняет свою форму, если посмотреть, как в разное время ухаживали за больными. Точно так же, как накатывали волны сексуальной распущенности и пуританства, были периоды, когда больницы бурно развивались и там относились к пациентам с большим или меньшим уважением, и периоды, когда на больных было наплевать.

Больницы существовали не всегда. В 1800 году в США их было всего две, в 1873 году – 178. В значительном количестве эта страна начала возводить свои храмы здоровья лишь столетие назад – к 1923 году их стало 4978. Причина заключалась в том, что уход за больными изначально был обязанностью семьи. Вторым – рукотворным – препятствием на пути сострадания к чужакам был страх перед болезнями, уродствами и всякого рода увечьями. Больницы в древние времена предназначались для бедных и сирот, за исключением больных, душевнобольных, эпилептиков, неизлечимых и людей с «постыдными» (венерическими) заболеваниями. Ассирийцы (и практически все цивилизации с тех пор) распространяли слух о том, что болезнь – это наказание за грех и излечиться можно только покаянием или магией. К тем, кто заботился о физических нуждах больных, не было особого уважения: эту задачу обычно возлагали на вдов, падших женщин, безработных крестьян. Медсестрам часто не платили зарплату, давали только кров и еду и обращались с ними как с прислугой. Уложение императора Феодосия (438 г. н. э.) запрещало медсестрам ходить в театр из-за их «бесстыдства, грубости и насилия».

В редких случаях сострадание сознательно практиковали как добродетель те, кто бунтовал против жестокости мира. В Риме Фабиола, дважды разведенная аристократка, исцелилась от депрессии, когда приняла христианство, основала больницу и стала работать в ней сама, собирая больных на улицах. Василий Великий, гениальный епископ Кесарии (300–379), построил целый пригород, где мог ухаживать за всякого рода несчастными, целуя прокаженных, чтобы показать им свою поддержку, лично заботясь об их нуждах. Такие люди, казалось, пытались перевернуть привычки мира с ног на голову. Их мотивацией было самопожертвование. Но это третье препятствие, воздвигнутое на пути сострадания: большинство людей не хотели быть ни мучениками, ни монахами, для которых душа значит больше, чем тело.

В 1633 году во Франции была