Полнолуние (рассказы) - Андрей Дмитриевич Блинов

Мне нравится, как девочки относятся к Танькиному нытью: смеются, поменьше бы вертелась перед зеркалом. Успела когда-то завиться, а бельишко… Надя Печорцева, наша красавица-смуглянка, заметила с серьезным видом:

— Тань, я тебе постираю, вот вернемся — и постираю.

Танька надулась, обиженная. Ну, просто ребенок наша Танька. К тому же сластена или, как у нас ее зовут, сладкоежка. И еще ее слабость — духи. Без них она и на работу не ходит.

Возле Дусиного дома наши мужчины в армейских фуражках — и мне вдруг делается приятно, и я не могу удержать улыбки: ребята с нами… Доброе начало… Гляжу на девчат и ахаю: что это случилось с ними? Улыбаются! Танька, то ли от волнения, то ли от злости, губы кусает. Лишь Надя Печорцева будто не видит ничего, идет строгая, карие крупные глаза ее поблескивают. Люблю Надю и горжусь, что она у нас такая красивая. Если бы я была завистливая, я обязательно завидовала бы ее красоте, сдержанности, силе воли, умению про себя держать свои чувства. Это не то что Танька, у которой все как на ладошке: и губки накрашены, и улыбочка приготовлена, и духи в кармане.

Работы оказалось много. Мы разворошили Дусин домик так, что не узнать. Сняли несколько слоев старых пожелтевших обоев со стен, сорвали бурый от времени и дождевых потеков картон с потолка, а ребята выставили прогнившие рамы, рассыпали завалину, обнажив гнилые бревна нижних венцов.

Я стою посреди избы и все пытаюсь вызвать в памяти ту нарядную комнатушку со свадебными гирляндами по потолку и расшитыми яркими полотенцами в простенках, где ничто не напоминало о состарившемся и износившемся, но не могу ничего поделать со своей памятью. Хоть убей, в этой развалюхе уже нельзя представить праздничности.

— Ох и наплачется Дуся со своим гнездышком! — говорит Надя Печорцева. — Гореть бы ему ясным огнем-пламенем…

Мы работаем, разбившись на группы. Ребята и Таня заменяют сгнившие бревна, я, Надя Печорцева и еще трое девчат срываем старые обои, обиваем стены и потолок фанерой, а другие конопатят пазы там, где сопрела пакля, приводят в божеский вид чулан, обмазывая изнутри глиной. Из чулана, по замыслу хозяйки (хозяйки!), должна получиться кухня.

Я думаю о Дусе и матросе и никак не могу понять, как они живут тут одни. Поначалу мне казалось, что дня через два, ну от силы через три, Дусе наскучит это уединение — и она прибежит к нам, в общежитие. Но она каждое утро приходила на работу так же, как и раньше, когда мы жили вместе, даже не подумав сказать, что соскучилась. А мы ведь по ней скучали, — может быть, не все, были же такие, кто с ней ссорился, но я скучала.

— Ой! — я нечаянно ударяю по пальцу молотком. Боль невыносимая, слезы сами катятся из глаз.

Девочки собираются вокруг меня, галдят, лезут с советами. А я ругаю себя: не думай, не отвлекайся! Но мысли сами идут. То я думаю о том, как это здорово, что все мы пришли сюда. Теперь Дуся будет с нами. А чего ей уходить из бригады? Останется! Обязательно! Иначе грош мне цена и всем нам, самая последняя копейка. То я думаю о словах Сергея насчет нашей бригады и злюсь на него. Обидно, он хочет превратить нас в старушек, лишить мечты, все подчинить выгоде. Но насчет Норкина и Горева я соглашаюсь: и на самом деле они ничем не отвечали перед нами, даже словом. Это ли не странно?

Изба, когда мы изнутри обшили ее фанерой, теперь походила на большой ящик из-под спичек: прямо-таки наглядное пособие для вычисления кубатуры. Фанера пахла березой и клеем. Когда мы оклеиваем избу и в сумерках включаем свет, на стенах по-домашнему тепло и чисто сверкают золотисто-желтые обои, мокро блестят покрашенные цинковыми белилами оконные косяки. Обидно только, что окна без рам и стекол — провально темнеют, суля что-то недоброе и пугая. Снаружи тянет холодом.

— Сергей, — зову я Молокова, — давай заколотим окна фанерой. Вот обрезки. Примеряй.

Молоков живо, будто и не устал, поднимается с бревна, где докуривал сигарету, подходит ко мне.

— Ну, как палец?

— Ноготь сойдет. А так не болит.

— Пострадала… Давай, где фанера.

Мы заколачиваем окна и смотрим с улицы на ярко освещенную и помолодевшую комнату, на девчат, которые весело помогают хозяйке собрать ужин. Сергей, держа гвозди в зубах, говорит шепелявя:

— Чистый театр, посмотри. Мы в темном зале, они на сцене. Верно?

— Только мы не в зале, а за кулисами. И в щелочку подглядываем.

— Давай не будем подглядывать и заколотим щелку!

— Давай!

Сергей забивает щелку куском фанеры, и мы неожиданно остаемся в темноте и оба неловко замолкаем.

— Не удержите вы ее ничем, Дусю-то свою, — вдруг слышу я голос Сергея. — И совсем она не ваша, не ровня вам. Она сама по себе человек, это с первого погляду видать, сестренка. Вот посмотришь, через месяц-другой домик она разрисует — залюбуешься. У нее уже все под руками: и шифер, и кирпич для кухонной печи с духовкой, и тес для обшивки дома, и цемент для погреба. Не видела разве? И участок уже окантован.

Я слушаю Сергея, и во мне все восстает против него. Экий провидец: взглянул на человека и воображает, что под рентген поставил. Да ни черта он не видит, ни чертика!

Я в отчаянии кричу:

— Наша, наша… А ты замолчи. Слышишь!

6

Танька, глупая, влюбилась в Николая до беспамятства, просто стыдно на нее смотреть. Его шаги еще только раздавались на лестнице, а она уже теряет рассудок: бросает валик или кисть, смотря что у нее в руках, с судорожной торопливостью ищет зеркальце или бежит к замазанному снаружи стеклу в окне, поправляя прическу, стирает с лица капельки краски, безжалостно кусает губы, чтобы поярче были. Когда Николай появляется, она, моргая белесыми ресницами, глядит на него откровенно влюбленными глазами.

Она влюбилась с первого взгляда, разве я это не заметила, в то утро? Два парня как бедствие ворвались в нашу бригаду, потерявшую всякую бдительность. Я тогда и думать не могла, что парни будут для нас бедствием. Девчонки будто посходили с ума: на работу приходят с накрашенными губами и с такими прическами, будто в театр собрались.

Ну Норкин и удружил нам, ничего не скажешь…

После ссоры с Сергеем занятия у нас не получаются. Мне не хочется, чтобы он оставался в нашей бригаде, хотя куда его денешь необученного. Попросить Анну Дворникову? Стыд и