Далекие часы - Кейт Мортон

А теперь их и впрямь отослали, и Мередит отдала бы что угодно, лишь бы вернуть все на место. Мередит не была храброй, как Эд, или шумной и уверенной в себе, как Рита. Она была робкой и неловкой и казалась в своей семье белой вороной. Она поерзала на сиденье, выровняла ступни на чемодане и полюбовалась блеском начищенных туфель. Перед глазами возник папа, который отполировал их прошлым вечером, поставил, несколько минут бесцельно бродил по комнате, засунув руки в карманы, а затем начал все сначала. Как будто нанося обувной крем, втирая его в кожу и полируя до блеска, он мог спугнуть бесчисленные опасности, лежащие впереди. Мередит сморгнула, отогнав папин образ.

— Мамочка, мамочка!

Крик донесся из дальнего конца вагона, и Мередит подняла глаза на маленького мальчика, совсем кроху, который цеплялся за сестру и скребся в стекло. Слезы текли по его грязным щекам, кожа под носом блестела от соплей.

— Я хочу остаться с тобой, мамочка, — вопил он. — Хочу, чтобы меня убили с тобой!

Мередит сосредоточилась на своих коленях, потирая красные отметины, оставленные коробкой с противогазом, которая колотила ее по ногам, пока они шли из школы. Затем она снова взглянула в окно поезда, просто не смогла удержаться; устремила взгляд на перила над вокзалом, где толпились взрослые. Отец еще стоял там, еще наблюдал за ними, привычное лицо еще кривила улыбка незнакомца, и Мередит внезапно задохнулась, стекла ее очков начали запотевать, и как бы ей ни хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила ее и все это кончилось, небольшая часть ее сознания оставалась отстраненной, подбирая подходящие фразы на случай, попроси ее кто-нибудь описать, как легкие сжимаются от страха. Рита визгливо засмеялась, когда ее подруга Кэрол что-то прошептала ей на ухо, и Мередит закрыла глаза.

Все началось вчера утром ровно в одиннадцать часов пятнадцать минут. Она сидела на крыльце, вытянув ноги, и наблюдала, как на той стороне улицы Рита строит глазки этому кошмарному Люку Ватсону с его большими желтыми зубами. Из соседнего дома донеслись обрывки объявления по радио: Невилл Чемберлен сообщил своим размеренным, торжественным голосом, что ответа на ультиматум не последовало, и они вступили в войну с Германией. Затем прозвучал государственный гимн, после чего на соседском пороге показалась миссис Пол с ложкой, с которой стекал йоркширский пудинг.[34]Мама не замедлила последовать ее примеру, как и домохозяйки со всей улицы. Все стояли на своих местах и переглядывались, на лицах были написаны удивление, сомнение и страх; шепотки «началось» покатились по улице огромной недоверчивой волной.

Через восемь минут завыла сирена воздушной тревоги, разразился хаос. Старая миссис Николсон в истерике носилась по улице, перемежая молитвы с паническими пророчествами неминуемой гибели; Мойра Сеймур, сотрудница местной службы ПВО, разволновалась и принялась крутить трещотку, извещая о химической атаке, так что люди бросились врассыпную за противогазами; а инспектор Уайтли проехал сквозь суматоху на велосипеде, нацепив картонный плакат с надписью «Все в укрытие».

Мередит наблюдала за неразберихой во все глаза, впитывала ее, затем подняла лицо к небу в ожидании вражеских самолетов. Интересно, как они выглядят, что она почувствует, увидев их, сможет ли писать достаточно быстро, чтобы запечатлевать события прямо во время того, как они происходят? Внезапно мама схватила ее за руку и потащила вместе с Ритой в траншейное укрытие в парке. В спешке Мередит выронила записную книжку, на нее наступили, девочка выдернула руку и остановилась подобрать книжку, а мама закричала, что времени нет, ее лицо было белым, почти злым, и Мередит поняла: не миновать ей головомойки, если не чего похуже, однако выбора у нее не было. Она просто не могла расстаться с книжкой. Она побежала обратно, нырнула под ноги толпе напуганных соседей, схватила книжку — потрепанную, но целую — и вернулась к разъяренной матери, лицо которой из белого стало пунцовым, как томатный соус «Хайнц». Когда они добрались до убежища и сообразили, что забыли дома противогазы, прозвучал сигнал отбоя. Мать уложила голову Мередит себе на колени и решила завтра же эвакуировать детей.

— Привет, малышка.

Мередит открыла влажные глаза и увидела в проходе мистера Кэвилла. Ее щеки немедленно вспыхнули, и она улыбнулась, мысленно проклиная пришедший на ум образ Риты, пожирающей глазами Люка Ватсона.

— Можно взглянуть на твою табличку с именем?

Она промокнула под очками и наклонилась ближе, чтобы он мог прочесть картонную табличку на ее шее. Повсюду были люди — смеялись, плакали, кричали, кружились в бесконечном водовороте, — но на мгновение они с мистером Кэвиллом остались одни посреди суеты. Мередит затаила дыхание, сознавая, что ее сердце бьется, точно птица в клетке. Она наблюдала, как его губы произносят написанные на табличке слова — ее имя, — как он улыбается, убедившись, что все правильно.

— Смотрю, у тебя есть чемодан. Твоя мать собрала его по списку? Тебе что-нибудь нужно?

Мередит кивнула и покачала головой. Она покраснела, придумав ответ, который в жизни не посмела бы дать: «Мне нужно, чтобы вы дождались меня, мистер Кэвилл. Дождались, когда я стану чуть старше, лет четырнадцати или пятнадцати, и тогда мы сможем пожениться».

Мистер Кэвилл что-то отметил в своем бумажном бланке и надел на ручку колпачок.

— Нам предстоит долгий путь, Мерри. Тебе есть чем заняться?

— Я захватила записную книжку.

Он засмеялся, потому что именно он подарил ей книжку в награду за успехи на экзаменах.

— Ну конечно. То, что надо. Запиши все прямо сейчас. Все, что видишь, думаешь и чувствуешь. Твой голос принадлежит только тебе, это важно.

Он выдал ей шоколадный батончик, подмигнул и направился дальше по проходу. Она расплылась в улыбке; сердце раздулось в груди, точно дыня.

Записная книжка была самой большой драгоценностью Мередит, ее первым настоящим дневником. Она обладала им уже двенадцать месяцев, но не написала внутри ни единого слова, даже собственного имени. Разве она могла? Мередит так любила изящную книжку, ее гладкую кожаную обложку, идеальные ровные линии на каждой странице и ленточку-закладку, вшитую в переплет, что испортить ее своими каракулями, скучными фразами о скучной жизни казалось поистине святотатством. Она не раз вынимала ее из тайника только для того, чтобы немного посидеть, положив ее на колени и наслаждаясь самим обладанием подобной вещью, а после убирала на место.

По мнению мистера Кэвилла, важно не то, что она пишет, важно — как. «На свете нет двух людей, которые одинаково мыслят или чувствуют, Мерри. Самое главное — писать правдиво. Не сглаживай. Не выбирай выражения попроще. Вместо этого ищи те, которые выразят именно твой опыт и чувства». Потом он спросил, поняла ли она; его темные глаза смотрели так пристально, с таким искренним желанием, чтобы она разделила его взгляды, что она кивнула, и на мгновение словно приоткрылась дверь в мир, который разительно отличался от ее будничного мира…