Всемирная история. Византийская империя - Сергей Борисович Сорочан

делают это не потому, что случилось то или это, а потому что люди должны умирать. Причем жить и умирать на земле только один раз, а не многократно. Ведь Апостол Павел в своем Послании к евреям прямо сказал по этому поводу, что «человекам положено однажды умереть» (Евр. 9:27). Отсюда никаких надежд на реинкарнации, на новые жизни, а значит, и новые смерти.

Война и чума были частью мира, сотворенного Богом, и сетования тут были неуместны. Куда важнее воспринимались такие втолковываемые духовенством суровые вещи, как Божий Суд и ответственность за грехи. Осознание этого наполняло даже самых маловерных ромеев именно страхом Божиим и вдохновляло на борьбу за Царство Небесное с невидимыми врагами, стоящими на пути. При этом самым важным считалось не быть захваченным врасплох, с достоинством, как подобает истинному христианину, ожидающему печального Ангела, без смущения встретить час смерти в соответствии со словами Священного Писания: «Я приготовился и не смутился». Отсюда стремление вовремя и, главное, искренне покаяться в грехах своей скоротечной жизни в надежде на милость Божию и бессмертие, вечную жизнь, «…которую обещал неизменный в слове Бог прежде вековых времен» (Послание к Титу Апостола Павла: 2).

Для верующего ромея внутреннее приготовление такого рода достигалось, как уже говорилось, прежде всего исповедью перед смертью. Люди, умершие внезапно, без причащения Евхаристией и без метанойи – покаяния, в час смерти будут объяты страхом, а «…кто тогда будет находиться в страхе, – наставлял епископ, – тот не пройдет свободно мимо князей адских, потому что эту боязливость души они считают за признак соучастия ее в их зле». По крайней мере, с монашеской точки зрения считалось, что блажен тот, кто день и ночь помнит о смерти и готовится ее встретить, ибо у нее есть обыкновение приходить к тем, кто ее ожидает, приветливой, а тех, кто ее не ждут, настигает горькая и жестокая кончина.

Относительно судьбы душ и тел после смерти, в потустороннем мире, до Всеобщего Воскрешения тел (души и так бессмертны), оставались сомнения, причем не только у «простецов», но даже у самых праведных и великих духовных авторитетов христианства.

Эратопокрисис – жанр «Вопросоответов», расцветший уже к концу ранневизантийского периода, тоже проявлял по этому вопросу большую осторожность. Эта тема трудна для изучения, читаем мы у Псевдо-Афанасия, поскольку Бог ни одной душе не позволил вернуться на землю, чтобы рассказать о том, что она видела, из опасения перед лживыми рассказами являющихся в чужом обличье демонов. Они выступают, очевидно, как бестелесные духи, которые свидетельствуют о том, что душа якобы умирает с телом, когда оно лишается крови, и что нет разницы между смертью человека и смертью животного. Конечно, души бессмертны; но души обычных людей после разлучения с телом теряют все физические органы, которые давали возможность для психической деятельности, такой как размышление, желание, беседа, припоминание. Таким образом, после смерти они не сознают сами себя и не имеют никакой способности к восприятию, ни воспоминаний о мире живых. Они остаются до Воскрешения, которое возвратит им тела, замкнутыми сами в себе, оцепеневшими, бесполезными и бездейственными, как лира, на которой никто не играет. Но другие творения авторитетов православия, великих Отцов Церкви, Жития святых, напротив, отнюдь не аллегорически, а буквально, хотя и не догматически, описывали деятельность душ умерших в явно «внешних» формах, как бодрствующих, знающих, видящих, общающихся, однако отчетливо понимали, что потусторонняя природа реальности иного, загробного мира и загробной жизни сильно отличается во многих отношениях от реальности земной. Рецепт тут был один – не искать точных определений, рассуждать не по разуму, а покориться вере, как советовал в своих гомилиях Иоанн Хрисостом.

При всем том факт суда в загробной жизни стоял вне всяких сомнений – как Частного Суда сразу по смерти, так и Страшного Суда в конце света – внешний приговор Божий как ответ на внутреннее расположение, которое душа создала себе по отношению к Богу и духовным существам. Трактовки этих судов могли быть и иными: в ожидании Страшного Суда происходит якобы первый отбор, в результате которого грешники отправляются в ад (еще не являющийся геенной огненной), а праведники – в Рай (который еще не Царство Небесное), причем души святых, занятые прославлением Бога, пребывают в сознании и обладают чем-то вроде того, что позволяет им воспринимать физический мир. Но ни Анастасий, ни Псевдо-Афанасий, составители «Вопросоответов» для христиан, не могли допустить, что после смерти святые могут покидать небесное богослужение, чтобы «являться» лично у своих могил или в своих храмах, и полагали, что в этих случаях их вид принимали Ангелы, чтобы являться верным. В этом промежуточном, не совсем ясном состоянии, при котором вмешательство святых являлось лишь косвенным, меньше всего можно было быть уверенным в полезности молитв Церкви о душах умерших в их новом состоянии и неожиданных нуждах. На этот в высшей степени «подрывной» вывод, как заметил Жильбер Дагрон, отвечал целый хор отрицаний, который, однако, оставлял витать в воздухе сомнение: счета подбиты на Частном Суде, следующем на сороковой день по смерти, справедливые вознаграждения отложены до Страшного Суда, а значит, поминовение на Божественной литургии, панихиды, парастасы, домашние молитвы, добрые дела, творимые в воспоминание умершего, приношения, милостыня или пожертвования на Церковь оставшихся на земле могут улучшить состояние души усопшего, облегчить ее страдания и тем более избавить от наказания только в случае простительных прегрешений, то есть когда грехи могут быть прощены в будущей жизни после Воскресения – Анастасиса. В любом случае поминовение усопших считалось ромеями крайне полезным, хотя они понимали, что по смерти уже невозможно ни покаяние, ни исправление жизни. Сомнение вызывал даже вопрос, могут ли души после смерти помнить о прошлом. К примеру, любивший пофилософствовать на богословские темы Михаил Пселл отвечал, что менее совершенные к этому способны, но самые чистые (души святых) освобождаются от этой последней связи с бренным земным миром.

И все же, при всех неясностях и сомнениях, главным для значительной части ромеев оставалось то, что ожидаемая с трепетом личная смерть означала не конец жизни, но «приобретение», изменение существования: даже человеческая душа, судя по фрескам, теперь представлялась в виде голенького или спелёнатого младенца, которого несет в Рай Ангел или держит в руках Христос. Происшедшее с телом человека, из которого ушла душа, действительно воспринималось в метафорическом смысле как сон, и даже в характерном исключительно для христиан слове «упокоить» внятно проглядывает синоним «уложить спать», причем уложить мертвое, бренное тело, а не бессмертную душу. Отсюда понимание кимитирия буквально как «места сна», «места покоя» для тел умерших. Отсюда же слова кимиао – «спать, уснуть» или формулы «екфоде кафиди» –