Псы Вавилона - Алексей Атеев

– Да чего там! Эти… как их…

– Вампиры.

– Да, они. Это еще что. А знаешь, сколько на Шанхае колдовок живет? Одна Салтычиха чего стоит. Вот веришь – нет, на человека взглянет черным глазом, пошепчет чего-то под нос, поплюет по сторонам, и готово!

– Что готово?

– То самое. Начинает бедолага чахнуть и, если вовремя не примет меры, того… в ящик сыграет.

– Чушь.

– Ничего не чушь. Другой случай опишу. У соседей наших, Опунцевых, сын женился, лет на пять меня старше. Срочную отслужил в Вологде, что ли, там же сыскал себе бабу и сюда привез. А свекровь-то, Опунциха, сношку ох невзлюбила! И то она не так делает, и это не эдак. Словом, раскоряка беломорская. Иначе и не величала. А бабенка из себя словно сдобная булка сметаной намазана. Пухлая, белая, не ходит, а плывет. Правда, медленно все сполняет, словно во сне, может, это свекрови и не нравилось. Но старухе-то какое дело? Главное, Петру, мужику ейному, она больно по вкусу пришлась. И тут стала бабенка чахнуть. А почему? Спать потому что не могет. Лягет в постелю, и ни в одном глазу. А то вроде задремлет, и ровно кто ее под бока толкает. А они с Петром в отдельной комнатухе проживали. Видит баба, дело плохо. Извести ее хотят. Надоумил кто-то пойти к Салтычихе. Та научила. Возьми, говорит, и перебери постелю, на которой спишь, а все, что найдешь, мне принеси. Ну, эта вологодская шмара давай шебуршить в постеле и, представляешь, Джоник, нашла!

– Интересно, что же?

– Не то косточки человеческие, не то перышки вороньи. Словом, всякий сор, непонятно откуда взявшийся. Она сложила все в кулек и побежала к Салтычихе. Сожгли, значит, эту дрянь, и все наладилось у их.

– Спать снова хорошо стала? – насмешливо спросил Джоник.

– Видать, так. Вскорости они съехали от родителев. В бараке, на Доменном нынче проживают.

– Чепуха все это. От темноты и бескультурья проистекает. Выдумывают всякую чушь…

– Не скажи. А вот еще был случай…

– Послушай, – перебил Тимошку Джоник, – почему борец с вампирами остановился у этих, как ты их называешь, «бывших»?

– Кто его знает, – пожал плечами Тимошка, – должно, ихин знакомец. Высоченный дядька, которого еще называют Французом, тоже вроде по колдовской части знаток.

– А кто они такие? Чем живут эти самые «бывшие»?

– Дядя Костя – сторож в детском саду, а так, слышно, картами промышляет. А Француз – счетовод в какой-то артели.

– Это они ходили на кладбище раскапывать могилу?

– Нет, то другие. Один старик-татарин и еще двое. Старика больно в поселке уважают. У нас вообще татарвы много проживает, так он у них за главного. Валитовым зовут. Смотри, Джоник, мы уже пришли. А за разговорами вовсе незаметно.

1

Американский строитель социализма поднял голову и оглядел раскинувшийся перед ним пейзаж. В огромном овраге с обрывистыми, размытыми дождями глинистыми краями находилось беспорядочное скопище лачуг, напоминавших сваленную в кучу огромную груду мусора. Джоник уже бывал здесь, но ни разу не углублялся в трущобы, наслышанный, что в Шанхае запросто могут ограбить и раздеть даже средь бела дня. Возможно, слухи были преувеличены, однако попусту рисковать не стоило. Теперь же, спускаясь по извилистой тропинке, петляющей среди зарослей бурьяна, вслед за шустрым аборигеном, он даже не вспоминал о недавних опасениях.

– Живем в лесу, молимся колесу, – вроде как невпопад заметил Тимошка. – Тебе как больше работать нравится, Джоник, в смене или на шестидневке?

– В смене.

– И мне тоже. Свободнее как-то. Вот хотя бы как сегодня. Все трубят на службе, а мы гуляем. А скажи, Джоник, в Америке тоже посменно вкалывают?

– Конечно. Там, где непрерывное производство.

– Уж, наверное, капиталисты крепко эксплуатируют американского пролетария?

– По-разному. Где профсоюз сильный, там условия труда вполне сносные.

– Ну сколько у вас сварщик получает?

– Невозможно сопоставить. И цены разные, и покупательная способность иная.

– Цены – мура. Ты мне пример какой-нибудь приведи.

– Пример… Ага. За год работы можно купить недорогой автомобиль.

– Автомобиль? А на что мне автомобиль? Куда на нем? Вот костюмчик хороший, бостоновый, пальтишко драповое… Или шамовки от пуза. А то сказанул – автомобиль! Что я – начальник, на авто раскатывать?

– В Америке автомашины есть почти у всех, даже у самых бедных. Необходимая вещь.

– С жиру беситесь. Вот поэтому у вас никак революции не произойдет. А когда бы не было никаких авто да жили поскромнее, глядишь, и у вас социализм построили бы. Одна надежда на негров ваших, как на самый угнетенный класс. Может, у них силенок хватит буржуйской гидре башку свернуть.

– А ты в Москву вернуться не хочешь? – неожиданно спросил Джоник.

– В Москву-у? – нараспев произнес Тимошка. – Москва – это конечно!.. Это тебе не Соцгород! Жили бедновато, но со здешним житьем разве сравнишь. Мне четырнадцати не было, когда уехали, а до сих пор перед глазами стоят улицы, магазины… По Тверской, бывало, идем с батянькой, к Елисеевскому подходим, если у него есть в кармане деньжонки, обязательно у входа остановится и спрашивает: «Ну что, Тимка, зайдем?» А сам уже за руку внутрь тащит. И чего там только нет: конфеты, шоколад, фрукты разные, апельсины, мандарины, колбасы, окорока, ты таковских и не видывал. А рыба?! Осетр что твое бревно! Батянька первым делом, понятно, бутылочку «рыковки»[20]покупает, и только он ее, голубушку, в руки берет, лицо у него расцветает, и глазки начинают блестеть. Затем он покупает горячие калачи, обсыпанные маком, астраханскую селедочку – залом, полфунта вестфальской ветчины, розовой, как попка младенца, и столько же сыра «со слезой», а мне жестяную коробочку с разноцветными леденцами – «ландринками», ты таких и не ел никогда. Опосля садимся на извозчика, и он нас за двугривенный везет до заставы. Дорогой же батянька, откупорив между тем «рыковку», единожды приложившись к горлышку и занюхав калачом, всегда говорит одно и то же: «Разве при Григории Ефимовиче Елисееве таков магазин был?» Больше до самого дома – ни грамма! А здесь!.. Разве можно эту дыру сравнивать с Москвой?

– Зачем же вы уехали?

– Батянька все твердит о пролетарском единении масс, но, думаю, в чем-то он там провинился, вот его сюда и законопатили. Я иной раз начинаю спрашивать: когда, мол, в Первопрестольную смотаемся? Не в смысле даже вернемся, а просто проведаем родню, погуляем по родным улицам, он, батянька то есть, сразу свирепеет. Сопит, но говорить на эту тему не желает. Один раз, правда, ответил: «Ноги моей там больше не будет, и тебе не советую». Ладно, Джоник, не трави душу. Гляди, пришли. Вон дом погорелый. Тут эти черти, Скворцовы то есть, и обитали. Хочешь, пойдем посмотрим.