Одиссея Гомера - Гвен Купер

В какой-то момент Андреа обмолвилась, что у Лоренса есть подружка, и даже показала ее. Та сидела на скамеечке у походного столика-раскладушки со всякой пикниковой всячиной — точно такие же были расставлены по всей крыше. Вечер был тропически знойным, на мне был такой, знаете ли, легкий, если не сказать «легкомысленный» модный топ, что не столько скрывал, сколько выказывал волнительные особенности моей фигуры. И я тогда еще подумала, что если бы на ее месте была я, то мне бы точно не сиделось: заметив, что твой парень битый час треплется с какой-то малознакомой одинокой девицей, у которой, во-первых, есть на что посмотреть и которую, что тоже крайне важно, привела сюда подруга, уж я бы нашлась, как положить конец этой идиллии, и как можно быстрее.

Честно могу признать, однако, что тем вечером — во всяком случае, настолько, насколько далеко заходили мои намерения — реальной угрозы для этой его подружки я не представляла. Краем уха отметив, что у Лоренса есть девушка, с которой они вместе, почитай, уже четыре года, я без колебаний готова была придушить любые свои поползновения на чужое собственной рукой. Мужчины, которые были заняты, меня не столько привлекали, сколько отпугивали. Но — и тут уж я ничего не могла с собой поделать! — очень стойкий интерес у меня вызывали те, кто испытывал интерес ко мне. Более того, интерес ко мне я полагаю одним из самых важных качеств, которыми должен обладать мужчина, чтобы я испытывала интерес к нему. Можно назвать это эгоизмом, но именно такой подход к мужским достоинствам избавил меня от ряда напрашивающихся, но тупиковых отношений.

Для Нью-Йорка я все еще была приезжей, и заводить роман с лучшим другом жениха своей лучшей подруги, едва сойдя с трапа самолета, представлялось мне верхом безнравственности, за которым дальше следует уже инцест. Только Бог ведает, куда могут завести подобные отношения, а уж грядущая свадьба Андреа и Стива никак не должна была стать ареной для их выяснения. Естественно, в восьмимиллионном городе возможность выбора есть у каждого. Кроме того, был еще и такой вопрос, как разница в возрасте — как-никак, а Лоренс был на девять лет старше меня. По большому счету какая разница эта самая разница, но мне вовсе не нужно было пролистывать какую-нибудь «Этику и психологию семейной жизни», чтобы меня осенила догадка: если мужчина до сорока еще не был женат, то одна из возможных причин тому — его неприятие самого института брака. Именно поэтому в моей табели о рангах почти на одной ступени с «недоступным» стоял мужчина, который был теоретически доступен, но которого в будущем еще нужно будет уговорить пойти на такой решительный шаг, как пожизненное заключение… брр… брачного контракта.

Не могу сказать, что я испытываю приверженность к какому-то одному, раз и навсегда заданному, типу мужчин. Оглядываясь назад, я, тем не менее, нахожу нечто общее у всех своих поклонников, на которых и я имела более-менее серьезные виды. Все они были высокие и худощавые, будто постоянно недоедали; у всех были темные волосы и темные глаза, крупные носы и торчащие в стороны — дальше, чем хотелось бы, — уши. Все они были весьма начитаны, имели художественные наклонности или, на худой конец, считали себя непризнанными в любой из этих областей, что позволяло нам подолгу и не без изыска вести замысловатые беседы о книгах и политике. Еще — все они были застенчивы и неловки и очень удивлялись тому, что такая довольно разбитная девица, как я, тоже интересовалась книгами и политикой. Лоренс, напротив, широкоплеч и приземист, грудь — как бочка, и короткие и сильные, будто литые, ноги. Ноги борца, я бы сказала. Глаза у него голубые, а на свету, да в сочетании с голубой рубашкой — и вовсе как небо, голубее не бывает. Крупные у него черты лица или мелкие — решить невозможно просто потому, что они подвижны до неуловимого. Если полистать мои фотоальбомы, то запомнишь лишь бесконечную серию примелькавшихся идентичных улыбок, вокруг которых с течением лет постепенно углублялись старые и появлялись новые морщинки. Я видела сотни фотографий Лоренса, и среди них не было двух похожих, где бы он застыл с одинаковым выражением лица. Мне всегда нравилось следить за его лицом, но вот свести все черты воедино, в одну целостную картину, — задача для меня непостижимая. Живость его лица, так же как и живость ума, не позволяли угнаться за собой, чтобы сделать одномоментный снимок и сказать: это — он, так что угнаться я даже не пытаюсь.

Не то чтобы я села и составила список причин, почему мы с Лоренсом не могли быть парой, — вовсе нет. Я просто пытаюсь объяснить, почему Лоренс, даже при всем том впечатлении, которое он произвел на меня в вечер знакомства, был без обжалования занесен мной в категорию «друзей, но не больше». Каталогизация производилась на подсознательном уровне. По мере того, однако, как росла наша дружба, росло и количество вопросов от самых разных людей: почему, дескать, мы не пара, но лично у меня эти вопросы вызывали недоумение: как, разве не видно, что мы просто созданы друг для друга… для того, чтобы быть друзьями?

Но и дружба наша как таковая развивалась не так уж стремительно. В первый вечер я уже поняла, что не прочь иметь такого друга, с которым хочется быть рядом, общаться, видеться хоть каждый день, но ничего такого в ближайшее время тоже не произошло.

Во-первых, Лоренс оказался из тех, кто дорожил дружбой со всеми, с кем дружил чуть ли не с пеленок, и в новых друзьях, конечно, не слишком нуждался. А тут еще эта его «пассия». Сколь бы ни благочестивы были мои помыслы, я вовсе не была столь наивна, чтобы полагать, будто скоропалительная дружба с незамужней женщиной, с которой ты познакомился пять месяцев тому назад, не вызовет некоторых трений у Лоренса с его подружкой. Нельзя жить с тремя кошками и не понимать, что такое чужая территория. Лоренс и я встречались еще на вечеринках и тому подобных мероприятиях, всякий раз затевая оживленные разговоры с шутками и смехом, после чего мне оставалось лишь сожалеть, что мы не видимся чаще.

Андреа и Стив благополучно поженились в мае 2002 года, а когда все мы позировали для большой коллективной фотографии, Лоренс шепнул мне что-то вроде того, что в роли подружки невесты я прекрасно смотрюсь в своем платье, и больше в тот вечер я его не видела.

Спустя несколько недель после этой свадьбы Лоренс и его подруга расстались. Тем утром я занималась педикюром Гомера — процедурой ежемесячной и весьма им нелюбимой; в отличие от Скарлетт и Вашти, которые относились к ней терпимо, Гомер яростно сопротивлялся. В этот момент раздался звонок. Лоренс приглашал меня в кино на фильм известного режиссера, пропустить который, по его словам, было просто нельзя. К кино он относился с пристрастием; но, обладая энциклопедическими знаниями, вовсе не кичился тем, что может сквозь зубы сплевывать имена и сухую цифирь: кто, когда и что снял, кто, где и в каком фильме снимался за всю историю кино. У Лоренса был зоркий глаз на такие вещи, как ракурс, свет, композиция, на то, что называется нарративным анализом, и на раскрытие характера. Он мог увидеть красоту в малом, в том, например, как неожиданно режиссер решил сцену с падением осколков стекла из разбитого окна. Но что при этом меня удивляло, так это то, что Лоренс любил все фильмы без исключения: начиная глуповато-бессмысленными комедиями и заканчивая боевиками под девизом «постреляй всех», от которых уважающий себя интеллектуал открестился бы. Но мне нравилась такая его увлеченность, я ведь и сама увлекающаяся натура. А еще мне нравилось, что он знал так много о том, о чем сама я знала очень мало, а я люблю учиться. Лоренс был критиком, эссеистом и редактором в известном профессиональном киножурнале. Частью его работы были интервью с актерами и режиссерами, многие из которых по праву считались «живыми легендами» и у которых, как я подозреваю, все полки в доме были уставлены всевозможными призами, что только существуют в мире кино. Прослушивая пленки с их интервью, легко можно убедиться в том, что говорить с Лоренсом о кино для всех без исключения было удовольствием. Интервью то и дело прерывалось смехом и комментариями: «а это хороший вопрос» или «этого у меня еще никто не спрашивал». Поэтому интервью, на которое обычно отводилось минут пятнадцать, часто длилось часа по полтора, а то и больше.