Бей в точку - Джош Бейзел

Я делаю попытку. Включаю Ресурс. Я представляю себя в 5:30 утра с пистолетом, который нужно где-то спрятать.

Ноги сами ведут меня в ординаторскую, позади дежурного поста. К старым справочникам на верхней полке, которые со времен появления Интернета никто так ни разу и не раскрывал. К толстому немецкому фолианту, посвященному центральной нервной системе.

За фолиантом я нахожу пушку.

Ставим еще один плюс профессору Мармозету.

С разных сторон холла появились двое братков. Они прочесывают все палаты подряд, двигаясь в мою сторону.

Если уж выбирать открытую перестрелку, то я могу выйти в противоположный холл, с другой стороны дежурного поста, и зарядить оттуда. Но тогда неизбежно погибнут все, кто случайно подвернется под руку, а кроме того, сбежится вся охрана больницы. Знаю я этих ребят. Нет, от данной идеи придется отказаться.

Я ныряю в палату за моей спиной. Я знаю, что она пуста, так как перед операцией Скилланте сам выписал оттуда больную, а ее соседку, еще утром, я обнаружил мертвой в постели. В этой богадельне должна пройти вечность, чтобы, как минимум, перестелили койки.

Я бросаюсь к шкафу. Больше среднего размера халатов здесь нет. Быстро раздевшись и покидав сабо с одежкой в ванну, я кое-как натягиваю на себя зябкий халатик и шмыгаю в постель покойницы.

Через пару минут в палату входят двое братков.

Я лежу на спине. Они уставились на меня, я на них. Стрелялка, которую я держу под простыней наготове, вся помещается в моей ладони. Если бы не пули, она бы просто ничего не весила.

Я стараюсь не смотреть им в глаза. Нетрудно понять, какое я произвожу на них впечатление после только что увиденных тяжелых больных. Здоровяк с дурацким бандажом на шее. Явный самозванец.

Они одновременно запускают одну руку в карман. Не дожидаясь продолжения, я навожу стрелялку на ближайшего ко мне типа и нажимаю на курок.

Я слышу щелчок ударника, но выстрела не последовало. Еще раз нажимаю. Снова щелчок — и ничего. За две секунды я «расстрелял» шесть цилиндров, но только погнул спусковой крючок. Видимо, что-то с бойком.

Хорошая игрушка досталась мне от этого говнюка. Я швыряю ее в братков и хватаюсь за нож, прилепленный скотчем у меня на бедре.

Но в следующую секунду они меня вырубают из своих «тазеров».[89]

Очнулся я в холле, на полу. Физиономия моя протирает линолеум, руки заломлены, и кто-то для верности припечатал меня сверху ботинком — мол, лежи и не рыпайся. Ножа нет. Зато до хера башмаков вокруг. И само собой, все гогочут.

— Ну, давай уже, — говорит один. — А то меня счас стошнит.

— Это дело тонкое, — отзывается другой, вызывая общий хохот.

В панике озираюсь по сторонам. Слева видна дверь рефрижератора в человеческий рост. Значит, я все еще в больнице.

Вижу через плечо присевшего на корточки типа с огромным пластиковым шприцем, наполненным какой-то буроватой жидкостью.

— Говорят, тебе вкатили какую-то дрянь, но тебя это не взяло, — говорит он. — А мы попробуем кое-что покруче.

— Не надо, — с трудом выдавливаю я.

А он:

— Счас ты точно будешь по уши в дерьме.

Взрыв смеха. Операционный халатик на мне уже развязан сзади. Этот тип всаживает иглу в мою левую ягодицу и закачивает туда полный шприц обжигающей дряни. Хоть не забыл выпустить перед этим пузырьки воздуха, и на том спасибо.

— Когда появится Скинграфт,[90]ты будешь как огурчик, — ободряет он меня напоследок.

И я получаю очередной выстрел из «тазера».

Выйдя из аквариума, мы с Магдалиной уехали в зеленом «субару-хетчбэке» парня, который кормил акул. Вытянуть руки я не мог, поэтому вести машину мне пришлось, налегая грудью на руль.

Магдалина в казенном желтом плаще, каких обнаружилось много в железном шкафу, сидела рядом с поджатыми ногами, красная от слез, и когда она наконец открыла рот, я даже не понял, сказала ли она что-то. Но она повторила несколько раз:

— Остановись.

— Нельзя, — ответил я не слишком внятно. Десна, из которой я сам вывернул два зуба, сильно опухла.

— Мы должны сказать родителям.

Я задумался над ее словами. Ее родители должны срочно уехать. Когда Скинфлик поймет, что мы на свободе, он примется за них. Им важно знать о нависшей над ними опасности.

Но им также важно не потерять голову. Если они сболтнут лишнего или, хуже того, заявят в полицию, до того как там обеспечат мне защиту, им кранты.

— Только ни слова о брате.

— А что?

Наши голоса звучали словно чужие. Как будто мы себя пародировали.

— Скажешь, пусть уезжают из Нью-Йорка. Чем дальше, тем лучше. В Европу. Если они узнают, что Рово мертв, они никуда не уедут, или свихнутся, или и то и другое.

— Выпусти меня, — сказала она.

— Я не могу, малыш.

— Я не малыш, и никогда меня так не называй. Выпусти.

Я съехал на обочину. Если она меня возненавидела, на что у нее были веские основания, все остальное уже не имело значения.

Думаю, про брата она им не сказала. Разговаривая с ними, она сдерживала слезы, только грудь судорожно вздымалась.

В любом случае говорила она с ними по-румынски.

За что я ей навек благодарен.

К тому времени, когда мы пересекли границу Иллинойса, наступила ночь. На высоком склоне, среди разбросанных мотелей, я разглядел ресторан и вывеску: «Какие-то пироги».

Магдалина, вся дрожа, пошла со мной делать заказ. Показываться на людях вместе было глупо, но я не мог хотя бы на минуту выпустить ее из виду. Я чувствовал себя лишенным корней, я переставал существовать.

То, что Скинфлик сказал про моих предков, разумеется, было правдой. Это многое объясняло: многолетнее избегание ими евреев, их упорное нежелание рассказывать о фамильной истории предвоенных лет, «неправильные» лагерные номера у них на руке. Почему они предпочли жизнь под чужой личиной, оставалось для меня загадкой, но ясно было одно: кроме Магдалины, теперь уже ничто не связывало меня с человечеством.

Ресторан мне как-то не запомнился. Коричневатый интерьер, типичный для придорожных заведений подобного рода. Перекусили мы в машине. После чего Магдалина уснула на раскладывающемся заднем сиденье, а я тихо улизнул, чтобы позвонить Сэму Фриду. Мы нуждались в официальной защите.