Половецкие пляски - Дарья Симонова

Отец умер перед самыми праздниками, точнее, перед… Инной, перед тем, как Дейнека приметил ее в консерваторском буфете. И прошел мимо, утомленный вялотекущим разводом с женой и шероховатыми встречами с ее сожителем. Новых вариаций на эти темы он побаивался. Реальность раздражала своей четкостью и отсутствием второго плана. Дейнека ежедневно убеждал себя в правильности одинокого утра, чая с докторской колбасой и даже легких пробежек по скверу, где рассвет небогат на встречи с собачниками и мамашами при колясках. Он упорно настраивал себя на плохо улавливаемую волну, и от упорства становилось гнусно и тоскливо. Тогда он со спущенными тормозами отправлялся к Лучникову поправляться крепким градусом и серьезными профессиональными бреднями. Лучников бессовестно не верил в повороты судьбы и твердил, что басов в мире хватает, а вот специалистов-электронщиков… Большой Слава и ухом не вел и старательно резал хлеб на тонкие образцово ресторанные ломтики. И раз спора не получалось, камень преткновения со временем исчез за ненадобностью, после двух литров каждый мирно гнул свою линию, не мешая второму короткими перебежками похрапывать в диванной ветоши. Лучников всегда засыпал первым, а Дейнека одиноко слушал приемник на кухне, среди неизменных мутных декораций — треснутых блюдец, томатных слюней на стенках соусных баночек и рассыпанной гречки возле мусорного ведра. Ему не хотелось тащиться домой, и остаток ночи Дейнека проводил здесь, мусоля пресные журнальчики, временами погружаясь в дрему и выныривая из нее, словно ждущий приговора преступник. На самом деле ему отчего-то нравился рассвет в лучниковских окнах, обнадеживающая необходимость куда-то идти и, быть может, прикупить хорошего табаку, запрещая себе курить, но оправдываясь — «на всякий случай». Когда курил, он думал о прошлых друзьях, потихоньку канувших в расплывшиеся буквы записной книжки, с которыми Дейнека уже почти не виделся. Ему было достаточно дымить медом или черносливом — в зависимости от табачного сорта — и поминать дружков крепкой улыбочкой. Желание посмотреть на них с годами атрофировалось.

…После Инкиного ухода Лучников мямлил: мол, не повезло тебе, Славка, просто не повезло… а россказням не верь, застрелилась — и застрелилась. Ни-по-че-му! Возможно, старый прохвост говорил не без житейской мудрости: после драки правду не ищут и воду не мутят. А если и мутят, то сами сходят с рельсов. Дейнеке сходить не хотелось…

Инна спутала все карты, все его «тузы на мизере» (в карты ему монументально не везло). Дейнека отплевывался от правил, но тут и впрямь все оправдалось: привычка к серому дала милейший шанс распознать красное и далее по спектру. Хотя Дейнека и сторонился интригующих знакомств, но этот деловитый разговор в буфете о тонком искусстве вовремя подать рыбные котлетки — почему бы и нет, а далее вполне безобидные разветвления темы… После которых они зачем-то побрели на еврейское кладбище. К древним покойникам, которые много чего могли порассказать, но их давно никто не навещал; это тихое стыдливое место с середины века было закрыто для захоронений. Ночью здесь неотвязно преследовали видения мертвого города, сгнившей, как стариковские зубы, цивилизации, оторванной от жизни на тысячу верст и лет.

* * *

Дейнеку не то чтоб тянуло на подростковую романтику — он сам от себя не ожидал похода на кладбище, да еще с девушкой, похожей на страуса, но, впрочем, ничуть не смутился своим предложением, с этой — можно, подумал он.

Буфетчица Инна ни о чем не мечтала. Ни о чем таком, свойственном буфетчицам. Ей нравились неприятные и хмурые люди, это была вкрадчивая форма милосердия. Теперь ей было кого лечить от ипохондрии. И, наверное, поэтому она восхитилась этим «кладбищенским» днем, села на мокрую скамейку у автобусной остановки и заявила, что намерена преследовать Славу, если он посмеет назавтра о ней позабыть, совсем позабыть. Она напутала с возрастом, посчитав его старым ворчуном, и сыграла в девочку для интереса. От неожиданности Дейнека принял предложенную игру.

Впрочем, тогда он ей не понравился запахом холодной гороховой каши. И застенчивостью. И чем-то еще, как это всегда бывает на первой прогулке. С новым человеком — как в новых ботинках, все жмет да трет, да ногам неловко. Мадам Луизе Слава тоже не приглянулся, ей не хватало тихих чинных чаепитий с дочкиным женихом и бесед о своем археологическом прошлом. Но, несмотря на Луизину прохладцу и неловкость разговоров, Инна упорно тащила Дейнеку к себе. Он искренне не видел в этом суровой необходимости — в его комнату мать все равно без спроса не входит, комната — кубик приличных размеров с двойными дверями, между которыми гнездились полки с учпедгизовскими истлевающими книгами и дырявыми кастрюлями. Матушкины чудачества… Инне, напротив, не нравилось у Славы, она не любила все квадратное, и раздеваться ей было приятней дома, хотя Дейнека по ночам вечно что-нибудь ронял, особенно торшер, а мадам Луиза спала нервно и чутко, и скорее всего не спала совсем, ибо путь в ванную лежал мимо ее кровати…

После подобных неурядиц Слава прозвал будущую тещу «мадам». Это словцо обреталось в его сознании где-то рядом с Серебряным веком, Гражданской войной, публичными домами, сифилисом и прочей смутой… А еще масла в огонь подливал этот семейный любимец, суетливый спаниель. Инна непременно желала, чтоб собачка спала возле ее кровати, но псина была удивительно бодрым существом, и Дейнека никогда не видел ее в состоянии маломальского покоя. Он умолял Инну о том, чтобы хотя бы ночью животное обреталось возле Луизы, но Инна недоуменно протестовала. Дейнека отчего-то мялся и не хотел выдать своей тайны: ловкий пес однажды лизнул его в мягкое место в самый трепетный и ответственный момент. «Проворная тварь, — рассуждал Слава, теребя собаку за уши, — и затейница к тому же…» — «И тебя очень любит!» — умилялась Инна. «Но пусть она меня любит за дверью», — вкрадчиво молил Дейнека. Так они препирались, пока Слава не разозлился и не пообещал животину придушить.

В отместку в тот проклятый день Дейнека прослушал тираду о неоконченном романе со злополучным Марком. Который чуть не разбился насмерть в спокойную и ясную ночь, когда старомодный Дейнека сделал предложение, можно сказать, ангажировал девушку, похожую на страуса, прожить с ним долго-долго и, быть может, счастливо. А Инна все испортила, вкачав в вену шампанские пузырьки.

Слава все равно не верил Луизе. Совсем неинтересно верить в ужасы со слов мадам… В тот день Инна всего лишь пришла не вовремя, в полдвенадцатого ворвавшись робким звоночком. Ну и что здесь особенного? Просто помешала редчайшему занятию — выбиванию пыли из книг и вычитыванию любимых фразок откуда-нибудь из середины. Инне тут же стало неловко, а ее неловкость Дейнека недолюбливал. Она кусала губы, мягко обнимала сзади слабыми руками, задушенным голосом начинала что-нибудь о сне в руку и смущенно замолкала, как только Дейнека смирялся с дурацким разговорчиком. Ничего он не заметил в тот день; бросил незаладившуюся уборку, сбегал за красным вином и второпях сделал Инне предложение. Он поторопился, чтобы не узнать странную девушку получше, иначе было бы уже не до предложений.

Торта и цветов не было. Инна мялась. На столе золотилась баночка шпротов, куда Дейнека, волнуясь, стряхнул пепел. Он решил разглядеть невесту получше, но видел только маленькую грудь, подпрыгивающую, как у старшеклассницы на физкультуре. Инна смеялась, хотя смешного ничего не происходило. «Только не пой, ласточка, — издевался Слава и подливал масла в огонь. — Ты когда в консерваторский буфет устраивалась, у тебя слух не проверяли?.. А жаль…»