Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин

Из замка Жолкевских скачут курьеры, обдавая снежками Бориса, совершающего предписанный доктором Бехером моцион. Слышно, гетману Мазепе приказано к весне, по самой первой траве, встать под Киевом. Москву велено сделать военным лагерем, Кремль охватить не одним, а двумя рядами контрэскарпов, от Неглинной до Москвы-реки соорудить повсюду преграды для врага, на всех возвышенностях водрузить пушки. Мало того — к трудам ратным привлечены Можайск, Серпухов, монастырь Троицы-Сергия.

Неприятель с кормов саксонских подастся на украинские. А наш солдат запивает лежалый сухарь водой. И то не всегда он в наличности — сухарь.

— Вседержитель не допустит победы лютеран, — твердит Элиас Броджио. — Твердость царских воинов поистине святая. Я готов молиться на них, мой принц.

Цесарский посол часто в отлучке. Прикатил из Львова, притворно жалуется — никогда не падало на его хрупкие плечи столько забот. Однако плечи округлились, да и брюшко тоже.

— Смотрите, смотрите, принц, как мило резвятся воины! Не есть ли это проявление душевной чистоты!

Горку расцветили красные кафтаны преображенцев. Короткая оттепель сменилась морозцем, салазки, заезжавшие на наст, проваливались с хрустом.

— Помяните мое слово, принц, для лютеран эта зима — последняя. Карл сам просится в руки.

Он, Броджио, приготовил альянс царя и императора. Карл не успеет двинуться в наступление — ловушка захлопнется. Шведы будут заперты в Саксонии, заперты с двух сторон. Нужды нет, что война на западе не кончена — сил у императора хватит, был бы только обеспечен венгерский тыл. Для усмирения мятежного Ракоци хватит сорока тысяч русских солдат. Царь отнесся к просьбе Иосифа благосклонно.

— Не угодно ли? — Борис подтолкнул иезуиту санки. — Радость чистых душ и нам не чужда.

— Охотно, охотно, — ответил Броджио, бросив на принца быстрый взгляд. — Снег — моя стихия. Я родился среди белых вершин южного Тироля.

Садясь, он неловко подбирает полы теплого плаща, сует под себя. Хвала богу, отвлекся, не повторит сотый раз сказанное.

Цесарь присутствием шведов в Саксонии обеспокоен, оттого и желает заручиться дружбой царя. Отвергать добрую коришпонденцию невыгодно. Оба суверена сим прожектом альянса друг друга приманивают, испытывают.

Ох, доля дипломата! Волей-неволей вступай в игру, делай вид, что его царское величество готов предать князя Ракоци, благородного витязя! Поддакивай лукавому иезуиту, не выказывай стыда и досады!

— Суровый климат закалил характер русских, — рассуждает Броджио, трогаясь с места. — Догоняйте, принц!

Борис удерживает ногой бег своих салазок — Броджио отвык от своей стихии, едет осторожно. Однако опасность проглядел, с горбовины скользнул в яму. Борис наблюдал, как разматывается зеленый атласный клубок, выпрастывая руки и ноги.

— Память о Жолкве, — сказал он, отряхиваясь, — будет нам приятна в раскаленном Риме.

Пошли в гору, волоча санки.

— Впрочем, во дворце Сагрипанти есть чем освежиться, дорогой принц. Фраскати из своей фактории… Ручаюсь, вы не пробовали настоящего фраскати. Это лучшее вино римской Кампании.

Броджио ликует — он счастлив, безмерно счастлив сопутствовать принцу в Вечном городе, облегчить ему задачу с помощью влиятельных знакомцев и прежде всего Сагрипанти, знатного родственника, могущественного кардинала. О, принц не заблудится в столице, полной соблазнов и интриг, — с ним будет верный чичероне!

Пропади он пропадом! И в Риме придется длить игру, надоевшую Борису до одури.

Хлопот и так выше головы, а тут еще Броджио… Не заплакать бы от его помощи… Правда, цесарский посол царем обнадежен всячески. Иезуиты в Москве — в новом храме и в школе — справили новоселье, и никто их не утеснит. И дорога в Китай им отныне свободна. Борис это приятство царского величества объявит папе, а Броджио взялся подтвердить, чтобы никакие сомнения первосвященника не посещали.

Как будто нет у иезуита резона ссорить папу с царем, искать пользы Станиславу…

Из Львова сообщают: Броджио виделся там с ксендзом Заленским, а он интриган известный, пытался перетянуть к Станиславу гетмана Мазепу. В последние дни иезуит пребывает в ажитации особенной. Носится по городам, по обителям, шепчется с магнатами, с чинами церковными.

Верно, жарко придется в Риме. На театре войны решительной баталии нет, а ему, дипломату, она вскоре предстоит.

5

Броджио докладывал:

«Я не преминул повести дело так, чтобы светлейший царь тотчас отправил в Рим московского посла, что царь и сделал еще при мне и приказал князю Куракину в течение недели приготовиться в дорогу… Он опередит меня, заедет в Венецию и пробудет там некоторое время. Я усердно просил его следовать за мною в Рим и покончить там наши дела».

Нужды нет, что демарш Куракина назначен давно — так звучит внушительнее. Не грех придать себе побольше веса в глазах начальников.

Понятно, самое важное бумаге не доверено. Даже шифрованные страницы донесений не откроют, например, содержания беседы с Заленским, беседы трудной, заронившей смутную тревогу…

Встретились на площади у иезуитского собора. Капризная львовская погода угостила сырой пургой. Новая колокольня — самая высокая в городе — тонула во мгле. Красные вмятины от шведских ядер исчезли, залепленные снегом.

— Жестокий удел, — вздохнул Броджио. — Появиться на свет с тем, чтобы тотчас принять удары…

Когда Львов осадили войска Карла, со звонницы только что сняли леса.

— Людская злоба неиссякаема, — отозвался Заленский. — Но представьте, брат мой, нашлись католики, которые злорадствовали, говоря, — чересчур вознеслись иезуиты, наконец-то сбито немного спеси!

— От глупости, увы, нет лекарства, — сказал Броджио резко.

Заленский поистине загордился, если не нашел другого обращения к послу императора, как «брат». Провинциальный попик, ставший всего-навсего ректором коллегии…

Месса только что кончилась, внутренность храма согрелась человеческим теплом.

— Я уезжаю в Рим, — сказал Броджио. — Быть может, его святейшество задержит меня, — прибавил он веско, дабы поставить невежу на место.

Свечное сияние текло в полутьме потоками. Назойливо следила за беседой надменная, носатая старуха в рогатом чепце, беспокойно таращил недетские, печальные глаза младенец. Элиасу никогда не нравился польский обычай — уснащать церковные стены портретами умерших.

Круглое лицо толстяка Заленского маслено лоснилось.

— Следовательно, Мазепу вы поручаете всецело мне, если я вас правильно понял.

— Да, всецело.

Подслеповатые глаза ректора блаженно прищурились. Теперь совершенно очевидно — отъезд начальника его радует.

— Наше дело близится к завершению, — сказал Броджио сухо, наставительно. — Постарайтесь обращать на себя поменьше внимания.

— Брат рассуждает мудро, — ответил ректор смиренно. — Вообще, я считаю, что вокруг гетмана чрезмерно много снует наших.

— Кого вы имеете в виду?

— Номина сунт одиоза, — произнес Заленский по-латыни.

— Оставьте в покое Цицерона! В данной ситуации скрывать имена нелепо. Назову вам княгиню Дульскую, с которой вас так часто видят. Ее ревность к гетману смешна и опасна.

— О, вы