Ликей - Яна Завацкая

— Ага.

Беатрис глубоко вздохнула на бегу.

— Не понимаю… не понимаю. Нашла, кого выбрать… Это ужасный тип, я спрашивала у Моники, она знает его как облупленного, он же к ней на обследование ходит.

— Что она тебе сказала? — встрепенулась Джейн.

— Ты же там сидела… могла сама все прочитать, она фиксирует все результаты обследований.

— Ты знаешь… мне это показалось как-то нехорошо. Я не стала читать. Ну понимаешь, если ты видишь голого человека на улице — ты же отвернешься… особенно если он не по своей воле голый.

Беатрис проворчала что-то себе под нос по-немецки.

— Чего?

— Ничего. Моника сказала, что это, безусловно, болезненный тип. Он в принципе здоров, но направленность личности такая, что вряд ли удастся его переформировать. Он и раньше был неустойчивым. Но для русских это нормально, они почти все душевно неустойчивы, метаются из крайности в крайность. А сейчас он находится под сильным влиянием церкви, он принципиально не приемлет возможности взять жизнь в свои руки, работать над собой… в общем, все эти их бредни, ты наверное, уже их слышала. И ты бы хотела серьезно жить с таким мужчиной?

— Понимаешь, Беа, — беспомощно сказала Джейн, — Я бы не хотела. Но это от меня уже не зависит. Сама я прекрасно понимаю, что он мне не подходит. Что если даже мы бы поженились, наша жизнь была бы сплошным мучением, а скорее всего, мы бы через год развелись. Но это какая-то болезненная страсть, которая совершенно не интересуется тем, чего я сама хочу, и что я сама понимаю… меня просто тянет к нему, со страшной силой — и все. Понимаешь? Может быть, я больна…

— Трудно понять, — призналась Беа, — видишь, у меня с Клаусом ничего подобного нет. И до этого у меня был друг. Тоже все было спокойно. Сошлись — разошлись. Я люблю Клауса, но у меня в этом нет никакого противоречия — я и умом знаю, что он хороший, добрый, интеллектуал, отличный собеседник, надежный товарищ, и сердцем чувствую любовь. Знаю пару его недостатков, но соглашаюсь с их наличием — ведь нет людей без недостатков. Я не понимаю, что с тобой происходит. Я если не хочу любить человека — то и не буду его любить.

— Может быть, я просто пытаюсь его понять… пытаюсь и не могу. Это как загадка, Беа… понимаешь, вот появился такой человек, который живет не как все. А вдруг мы неправы, а он прав? Ведь тогда все нужно пересматривать, нужно жить иначе… тебе хорошо, ты занимаешься наукой и всегда права. А я работаю с людьми. Я должна им что-то говорить, чему-то учить. А вдруг я неправа?

Девушки выбежали на широкую поляну, замолчали, проделывая дыхательные упражнения…

— Холодно, — пожаловалась Беатрис, — побежали обратно.

Она молчала некоторое время, а потом заговорила.

— Знаешь, у меня была бабушка… то есть она и сейчас жива. Я в детстве ее очень любила. Лет до пяти. Меня часто у нее оставляли… мать с отцом тогда разводились, ну и я подолгу жила у бабушки. Я в общем рада, что родители развелись. С отцом у меня прекрасные отношения, и с отчимом — тоже. Мама счастлива с отчимом. Но я не к тому… В общем, бабушка меня баловала, я у нее жила, как в материнской утробе. Лакомства, телевизор — сколько хочешь… но и не только в этом дело. Она меня как-то любила, что ли, понимаешь… Я помню ее руки. Я помню, как она смотрела на меня… и у меня возникало такое чувство — меня любят просто так, за то, что я ребенок, что играю, делаю что-то там такое смешное, что у меня сладкое личико и синие глазки. Так бабушка говорила — сладкое личико. Мама никогда не говорила мне так. Родители всегда относились ко мне, как ко взрослой. И это правильно, я благодаря этому стала ликеидой. Они уважали во мне личность… но бабушка говорила: сладкое личико, котеночек, медвежонок, она со мной сюсюкала и баловалась, как сумасшедшая… А потом однажды… я была свидетельницей скандала. Мне было пять лет. Бабушка так холодно, жестко говорила маме: «До каких пор? Мне всего шестьдесят три года. Я хочу пожить для себя. Я вырастила тебя и Йозефа и хочу теперь отдохнуть. Почему я должна воспитывать твою дочь? Я не подкидывала тебя своим родителям»… И вот это, знаешь, так меня задело… бабушка не знала, что я слышу ее слова. Но все равно, тем более — значит, на самом деле она ко мне вот так относилась. Я была обузой… лишним, никому не нужным грузом… «почему я должна?» «Твоя дочь» — эти слова обожгли меня как огнем. Я, оказывается, вовсе не котеночек… и не медвежонок. Бэби Беа, как она говорила… вовсе нет. С тех пор меня уже не подкидывали бабушке. Я бывала у нее, но очень редко, и отношения стали другими… она еще пыталась со мной сюсюкать, но я сторонилась, шарахалась… я помнила.

— И с тех пор ты боишься любить, — вырвалось у Джейн.

— Да… может быть. Не знаю… это любовь? Это безумное сюсюканье, эта страсть к теплу, к нежности — это разве любовь? Я думала, что любовь — это высокое, Божественное чувство…

— Да, я знаю, — перебила Джейн, — может быть, это не любовь…

— Сама не знаю, зачем я рассказала тебе про бабушку, — Беатрис ровно бежала, сосредоточенно глядя в землю, — Может, вспомнила по аналогии единственный случай в моей жизни, когда я не знала, как быть, когда я была в отчаянии… Но мне тогда было пять лет, Дженни… это можно понять.

— Тот, кто знает любовь без предательства — тот не знает почти ничего, — вспомнила Джейн.

— Что это?

— Так, стихи… одна старая русская поэтесса.

— Но, Дженни, пойми, что я на самом деле давно не сержусь на бабушку. Она вовсе не предала меня. Она меня и в самом деле любила… Это я была слишком чувствительная и обидчивая в пять лет. Позже я проанализировала ее поведение и все поняла. В ней в самом деле жили два разных человека. Один любил меня, а другой хотел жить для себя. То один, то второй одерживал верх. Но это у всех так! Может быть, у святых, у праведников — не так, а у большинства людей, даже ликеидов — так. Это реальность, от нее никуда не денешься… как нас ни воспитывают… ведь не случайно же большинство все-таки живет поодиночке. Да и в семьях — каждый сам по себе, отдельные комнаты, отдельная жизнь… сходятся за ужином, мило побеседуют, проявят свою любовь друг к другу — и дальше отдельно живут. А как иначе? Иначе бы все время были конфликты.

— И все-таки, Беа, она предала тебя, — сказала Джейн. Кровь стучала в висках, в ушах звенело, Джейн понимала, что не надо бежать, надо остановиться, без того уже состояние не очень… но продолжала по инерции бежать рядом с Беатрис.

— Она предала тебя, потому что отказалась с тобой сидеть. Если бы ты на следующий день снова пришла к ней, и она бы опять тебя любила, ты бы забыла ее эгоистические слова. Все мы раним друг друга, но забываем и прощаем — и все же остаемся вместе. А бабушка отказалась от тебя, она сделала шаг. Она так поговорила с твоей матерью, что тебя уже больше к ней не приводили. Поэтому тебе так запомнились те слова… не слова важны, а поступок.

Джейн хотела продолжить, но не смогла… Просто не смогла говорить. Потому что продолжение было таким:

Бабушка поступила разумно — ей нужно время для себя, она должна пожить для себя… она не обязана воспитывать внучку. Так же поступают матери, делающие аборт — разумно. Но если мать выбрасывает плод, она предает ребенка. Она могла бы родить его в нищете, плохо кормить, обижать — но это все равно лучше… все лучше, чем убийство. Убийство необратимо. Если ты обидел ребенка, ты можешь загладить обиду. Даже избил — ты можешь больше никогда этого не делать, заботиться о ребенке — и он забудет боль. Но если ты его убиваешь — ты уже ничем, никогда, никак не сможешь исправить эту ошибку.