Заступа - Иван Белов

– Болотная владычица, – охнул Матвей, неуклюже валясь на колени.

– Ага, давай оближи ее, – посоветовал Рух.

– Прогневали мы владычицу, без спроса пришли, – всхлипнул Матвей.

– Во, так и уйдем без всякого спроса. – Рух дернул обмершего мужика за ворот и ускорил шаг. Тропа вилась прерывистой стежкой. Когда Бучила обернулся, ему показалось, что статуя изменила позу и наклонилась вперед, крюча тонкие руки. Сказки про Болотную владычицу ему доводилось слышать и прежде. Живет на болотах то ли нечисть, то ли богиня, заманивая в трясину красивых лицом мужиков. Пф, фантазии слюнявых придурков. Таким и чудище болотное вполне подойдет…

– Умилостивить надо владычицу, – прошептал Федор.

– Делать нечего? – страдальчески закатил глаза Рух.

– Жалко ее, – пояснил Федька. – Одна на болотине мается, не обогреет никто. Одной-то худо, поди. А с нас не убудет.

Он вытащил из кармана ленту алого шелка, крепко повязал статуе на руку, чуть задержался и тяжело пошлепал за остальными.

Солнце село, трясина укуталась вонючими сумерками. По прикидкам оставалось пройти версты полторы. Легко сказать. В болоте тоскливо выло и чавкало, порой мерещились осторожные, крадущиеся шаги. Сука, а ведь днем прошли бы без всяких проблем, отмахиваясь рябиновыми веточками от комаров! А теперь бабушка надвое наплела. Уставшие мужики из последних сил волокли тяжелую ношу, оскальзываясь, падая и матерясь. Федьку повело, он провалился, барахтаясь и разгоняя привлеченных шумом хищный червей.

– Замри, полудурок, – зарычал Тимофей. Они с Анисимом попытались вытащить Федьку под руки.

– Вы помедленней можете? – шикнул Рух и осекся.

Матвей, шатаясь как пьяный, прыгал по кочкам. Болото забурлило, из тины медленно поднялась склизкая змееподобная тварь. Раздутая, бугристая, покрытая сотнями шевелящихся щупалец, увенчанная сплющенной хитиновой головой с огромными крючковатыми жвалами.

– Владычица. – Матвей молитвенно вытянул руки.

Тварь замерла, словно прислушиваясь, схватила копаля и с противным всплеском утащила на дно, мелькнув рыхлым белесым подбрюшьем с гроздьями розоватых комков, оставив после себя расходящиеся круги и тухлую горячую вонь.

– А ну сюда! – заорал Бучила, понимая, что опоздал. Мужики крутились на месте, выставив сабли и топоры, а за их спинами трясина пошла буруном. Федор истошно завыл, медленно погружаясь в вязкую жижу. Рух опередил тварь на долю мгновения, бросившись наперерез. Мелькнуло стремительное черное тело, Бучила почувствовал сильный удар и едва не упал. Резанула слепящая, жгучая боль, он скосил глаза и увидел чудище, впившееся ему жвалами в левое бедро, загнутые клыки пронзили плоть и завязли в костях. Тварь извивалась, пытаясь освободиться, под прогнившей, кишащей паразитами шкурой надулись перекатывающиеся бугры. Бучила перехватил Чертов клинок двумя руками и с силой загнал кривое острие в основание дергающейся башки. Тварища свилась кольцом, шипастый хвост замолотил по протухшей воде.

– Постой, голуба, мы с тобой поворкуем ишшо. – Рух налег всем телом на рукоять, наслаждаясь сырым хрустом разрезаемого хребта. Чудище дернулось и обмякло, Рух охнул и повалился спиной в милосердно мягкую грязь. Голова стремительно наливалась тяжелой хмельной пеленой. Небо кружило серый дымчатый хоровод, увлекая в стремительный вихрь острые пики мертвых вершин. Голоса пришли откуда-то издали.

– Отбегался упырь.

– Помочь надобно.

– Себе помоги. Уходим, до берега рукою подать.

Сверху нависла размытая тень, лицо опалило горячее кислое дыхание.

– Прости, упырь, в нашем деле всякий сам за себя, в рот те ягоды.

Тень исчезла, захлюпали удаляющиеся шаги. Кто-то кричал, рассыпая проклятия, голос был знакомый, но Рух обмяк, провалившись в воняющее псиной и падалью чернильное небытие…

Тьма скрывалась во тьме, пропахшей кровью и тухлой водой, и из тьмы пришел далекий призрачный зов:

– Заступа. Заступа.

«Суки, отдыху не дают», – пришла в голову мысль. Опять кого-то спасать, в рот те ягоды… Ягоды? Какие на хер ягоды? Рух очнулся и вместо родного и уютного подземелья обнаружил себя лежащим в болоте. Ах вот что за ягоды… С ночного неба хищно щерился месяц, заливая трясины безжизненным светом. В клочьях тумана плыли редкие гнилые деревья и выворотни, похожие на раскинувших лапы чудовищ. Тело сводило болью и судорогой, яд убитой твари блуждал по жилам, силясь одолеть упыриную суть. Огромные жвала так и остались в бедре, а само чудовище потихоньку тонуло в зеленой воде.

– Заступа.

Бучила застонал и, повернувшись на бок, увидел в трех шагах от себя Федьку Шелоню, погрузившегося в болотину по самую грудь.

– А ты тут чего? – глупо удивился Рух.

– Утопаю поманеньку. – Федька шмыгнул носом. – Кричу, кричу тебя, думал помер совсем.

– Я, сука, бессмертный, – бодро соврал Рух и с усилием разжал капкан громадных клыков. Боль вспышкой рванула виски, и он снова едва не хлопнулся в обморок. Потоком хлынула гнойно-белесая упыриная кровь.

– Помоги, Заступа, – робко попросил Федька.

– Трофим с Анисимом где? – Рух пропустил мольбу мимо ушей.

– Бросили они нас, скоты! – Федька чуть не заплакал. Черная жижа подступила под горло.

– Ах уже нас, – присвистнул Бучила.

– Засту… хр… фр… – Федор хлебнул сгнившей бурды.

– Ты не дергайся, спокойно сиди, нечего перед смертью буянить, Бога гневить. – Рух подполз, волоча раненую ногу, ухватил за шкирку и, поднатужившись, вытянул парня на тропу.

– Сапог, сапог! – Федька, не успев оклематься, вырвался и едва не нырнул обратно. Правая нога хлюпала размотавшейся портянкой. – Сапожок!

– Хреножок. – Рух, взбешенный дурацкой выходкой, хлестнул парня по морде. – На хрена тебе сапожок, если я сейчас ноги тебе оторву?

– Он новый!

– А я тебя спас, не благодари.

– Сапог!

– Не благодари, говорю.

– С-спасибо, Заступа. – Федор пришел в себя и дрожал, прилязгивая зубами.

– Не на чем. – Рух с трудом встал, бедро пульсировало, кружилась голова. – Идти можешь?

– Вроде могу, – неуверенно отозвался Федька и встал рядом, покрытый грязью и тиной, не замечая вцепившихся в лицо и шею бледных извивающихся червей.

– За мной, душу мать, нога в ногу, – предупредил Бучила и захромал по тропе. На Тимофея обид не таил. Прав старый копаль – всяк сам за себя. Хомо хомини лупус эст,[17] а уж про упырей и вовсе нечего говорить. Не, никаких обид, но при встрече кое-кто лишится старой бородатой башки.

Они волоклись по ночному болоту, поддерживая друг друга, падая от усталости и натужно сопя. Проснувшаяся от дневной спячки трясина выла и стонала на разные голоса, киша склизкой отравленной жизнью. Далеко за спиной, на плесневелых развалинах древнего города, плясали и переливались мутные огоньки. Души сгинувшего народа манили вернуться и отдохнуть среди тлена и сгнивших костей. Трухлявые пни, погибшие деревья и россыпи дряблых грибов светились зеленым. Руху становилось все хуже, яд переваривал его изнутри. Перед глазами темнело, в затылке бухал набат.