Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук - Жинетт Парис

Юнг назвал такой поворот энантиодромией – превращением мифа в свою противоположность. История, которая прежде возвеличивала, теперь воспринималась как унижение. На мифологическом уровне он стал своим двойником-перевертышем. Пять лет он жил с историей жертвы. Теперь, в 55, когда он вспоминает свою жизнь, его сегодняшний миф состоит из тех же кадров, но он видит себя не героем и не жертвой, а человеком, ставшим старше и мудрее, испытывающим гордость от того, что смотрел на жизнь и сквозь миф героя, и сквозь миф жертвы.

Если бы нам пришлось написать себе полибиографию, добавив в нее все возможные перспективы, которые уместились бы в нашем сознании (например, моя жизнь в качестве жертвы, героя, сироты, анимы, анимуса, ангела, дьявола, святого, мученика, солдата, генерала, матери, рабочей лошади, дурака, клоуна, ленивой черепахи и шустрого койота), все равно осталось бы достаточно пространства для интерпретаций и внесения изменений. Интерпретации никогда не бывают герметичными, непроницаемыми, неизменными. Наша человеческая природа исключает возможность окончательно определенной версии; мы всегда стремимся пересмотреть то, что имеем. Добавление вымысла неизбежно: события нашей жизни перерабатываются в новый, пересмотренный нарратив. Беллетризация происходит постоянно – и когда мы говорим, и когда пишем. Работая над этой книгой, я тоже не могу удержаться, чтобы не привнести чего-нибудь в описываемые разговоры со студентами, бывшими пациентами, коллегами, членами семьи, друзьями и самым неуловимым из всех персонажей – неизвестным читателем.

Цель глубинного анализа, если кратко, – минимальное осознание господствующего мифа, который формирует нас, расширяет или ограничивает наше бытие. Постъюнгианский подход, который называет себя архетипической психологией, в большей степени, чем другие, делает акцент на осознании того, что подразумевается под изменением мифа. Архетипическая психология1 насыщена сложными идеями, но сам метод прост. Он начинается с того, что «почему» заменяется на «кто», «что», «когда» и «как». Кто (какой архетип, какая субличность, какой культурный или личный миф) организует мое восприятие? Кто это передо мной? Маленькая принцесса, одинокая и нелюбимая, ждущая, что я сыграю роль великодушного героического принца? Или королева, предлагающая союз? А этот парень? Может быть, он огромный страшный волк? Он только что потерял башмак или проглотил девочку? Не Нарцисс-ли-во-мне бьется в истерике, потому что меня не встретили фанфарами? Кто предлагает мне свою любовь, что видится за ней – грудь Великой Матери или рот голодного младенца? Кто был на поверхности моего сознания, когда я проснулась сегодня утром? Как я веду себя, когда чувствую себя в первую очередь американкой? Жительницей Калифорнии? Иммигранткой? Что заставляет меня чувствовать себя женщиной? Что должно произойти с моей профессиональной Персоной, чтобы я всегда приходила вовремя и подобающе одетой? Кто я как любовница? Друг? Партнер? Что в этом фильме вызвало у меня чувство дискомфорта? Что именно больше всего раздражает меня в данной ситуации? Что будит во мне маленького щенка и заставляет его резвиться, когда я должна проверять студенческие работы? Комплекс вечного щенка!

Миф возникает, когда сливаются объективная и субъективная реальности и создается некий коллаж, а коллажи могут обманывать, но могут и вдохновлять. Миф может поддержать как революцию, так и status quo; он может вызвать энтузиазм, приток энергии, волю к действию или чувство бессилия, депрессию, уныние. Чтобы увидеть, как создается миф, сначала придется посмотреть, как он будет подвергнут деконструкции, разрушению, уничтожению. Чтобы вырваться на волю, человеку надо не только создать новый миф, но и разрушить старый. В противном случае изживший себя миф останется скрытым, но по-прежнему активным, и потому его влияние будет разрушительным. Например, нам, чтобы только заметить, как нелепо строить идентичность на основе цвета кожи, надо прежде всего осознать отвратительный, узколобый, вредоносный культурный миф под названием расизм. Что-то причиняет боль, и оно имеет имя – расизм.

Любая ортодоксальная система стремится заключить человека в рамки доминирующего мифа, ограничивая возможность покинуть традиционные пределы и сводя к минимуму изменения. Называние подавляющего мифа по имени вытаскивает его на всеобщее обозрение, делает его доступным для анализа и деконструкции. Одна из многочисленных уловок ортодоксальной системы для поддержания существующего положения вещей состоит в том, чтобы сначала преуменьшить задачу по демонтажу старого мифа (например, утверждение, что принять новый закон достаточно, чтобы избавиться от расизма), а затем преждевременно провозгласить, что старый, отживший свое миф исчез. Политкорректная риторика скрывает тот факт, что новый миф еще не вполне пришел ему на смену. «Расизм, сексизм, возрастная дискриминация? Где? Кто? Только не мы! Только не у нас! Мы абсолютно нетерпимы к этому. Как вы смеете!»

Подобно бактериям, которые начинают размножаться с новой силой, если антибиотик не успел подействовать на паразитов, старый миф не погибает без борьбы. Молодой темнокожий актер, живущий надеждой на пострасистское общество, вдруг ощущает, как болят старые раны: «Вы предлагаете мне роль Отелло только из-за моего цвета кожи. Но меня интересует роль Короля Лира». Деконструкция еще не завершена. Хотя этот темнокожий актер может отлично ладить со своими белыми друзьями, неожиданно старый миф снова причиняет ему боль, ведь он не умерщвлен окончательно. Живучие бактерии начинают заражать весь организм, как индивидуальный, так и коллективный.

Другой пример – феминистская революция. Она объявлена завершенной, теперь это пережиток недавнего прошлого. Многие юные интеллектуалки с радостью пользуются случаем заявить, что феминизм – удел фрустрированных, гневных старых радикалов. Но вот однажды молодая сотрудница университета потрясенно узнает, что профессор, работой которого она так восхищается и который оказывал ей знаки внимания, на самом деле нисколько не рад ее интеллектуальному обожанию. Она с болью обнаруживает, что девушки-студентки ему не интересны. Вызывающий девичье восхищение профессор предпочел бы иметь в числе своих последователей представителей мужского пола, так как он считает, что студенты-юноши – это солиднее. Она почти слышит сексистские мысли профессора: «Если моя работа начинает нравиться женщинам, должно быть, я делаю что-то не так»2. Чем лучше общество может распознать сексистский миф, который так никуда и не исчез, тем успешнее эта молодая женщина проследит, как он проникает в ее собственное сознание, а не только в сознание профессора. Только мужественно перенося осознанное страдание, можно пролить свет на убогий и отживший свое миф, который влияет на язык, мышление и поведение.

Гендерные, расовые, профессиональные идентичности, образы тела, идеальные образы Я – все они располагаются между старым и новым мифами. Как и дионисийскую маску, идентичность можно носить с большим или меньшим цинизмом или энтузиазмом. Однако человек начинает задаваться вопросом, на что же она опирается, когда идентичность становится ему тесной. Только после этого начинается работа: расчленение, разборка, разрушение и убийство старого мифа. Все так называемые «черты личности» (черных, евреев, латиноамериканцев, мужчин и женщин), имеющие под собой культурную основу, оказываются несостоятельными верованиями; мифы распадаются на части, драматические истории терпят крах, ортодоксии взрываются, и появляются новые идентичности.