Жмых. Роман - Наталья Елизарова

— В чужом кармане, дорогая сестрица, монеты всегда звенят громче. Но я вам советую — считать свои, а с тем, что есть у меня, я разберусь без посторонней помощи.

— А что у вас своего-то? То, что у меня натаскали?.. Даже под венец пойдёте, прикрывшись моей фамилией… Ответь на один вопрос, Гуга, только откровенно. К чему разыгрывать весь этот маскарад, когда можно просто устранить препятствие? И все деньги будут ваши.

Усмехнувшись, он выдохнул длинную сизую струю:

— Если бы я считал вас препятствием, я бы так и сделал.

От его слов по коже пошёл холодок. Желая скрыть замешательство, я подозвала официанта. Когда нам принесли вино, произнесла краткий тост:

— За Антонелли! — а про себя подумала — «как только представится удобный случай, я от тебя избавлюсь, сукин сын!».

— За Антонелли! — ответил Гуга; не сомневаюсь, что и он подумал о том же самом.

…Ну, что ж, счёт открыт: пока — 1:0 в пользу мерзавца. Но за мной не заржавеет…

…Вскоре в семье Антонелли произошло пополнение — маленькая Клара Буэно стала моей родственницей. Втайне я надеялась, что у этой независимой и здравомыслящей девушки хватит ума отказаться от столь сомнительной партии, но я её переоценила — она согласилась сразу же, как только узнала, что нашёлся человек, который захотел взять её в жёны. Бедняжка, похоже, была не слишком избалована мужским вниманием, и потому сочла предложение Гуги единственным в жизни шансом. К тому же у неё был и свой расчёт: будучи приживалкой у дальних родственников, ей хотелось обрести свободу. А, может, ей льстило, что она входит в семью Антонелли — породниться со мной для многих было бы честью: Гуга, мошенник, не зря пошёл на свой гнусный обман.

И вместе с тем я её совершенно не понимала — имея образование, которое она получила, можно было горы свернуть. Я так ей об этом и сказала. Но она лишь печально покачала головой: «Увы, сеньора, никто не воспринимает всерьёз женщину-адвоката. Как только клиенты узнают, что их будет защищать женщина, они отказываются от услуг. Я могу довольствоваться только теми, у кого не густо в кармане. Мне так и говорят: „Будь у меня выбор, я бы нанял настоящего адвоката, мужчину, а не вас“…»

Я не стала спорить — это было правдой. Закон уравнивал нас в правах с мужчинами, но на деле всё обстояло иначе. На женщину, если она пыталась заниматься какой-то серьёзной профессиональной деятельностью, смотрели свысока. За её труд платили гроши… Я всего этого сама нахлебалась досыта. И если мне удалось разбогатеть, то только потому, что я никогда не шла по прямой дорожке.

…Бракосочетание состоялось спустя месяц. Это была самая грустная свадьба из всех, на которых мне когда-либо доводилось бывать. Из гостей на ней присутствовали только мы с Терезой да наша горничная Моника. Молодожёнов венчал католический священник. Гуга специально настоял на церковном браке, хотя ни у кого язык бы не повернулся назвать его примерным сыном церкви. Обряд прошёл сухо и чопорно. Клара, которую подвенечное платье и фата немного преобразили, с любопытством поглядывала на жениха: она видела его второй или третий раз в жизни. Гуга был сдержанно вежлив. И только Тереза, которой поручили осыпать новобрачных рисом и конфетти, находила во всём этом какое-то для себя развлечение: она с воодушевлением кидала им прямо в лицо целые пригоршни, пока я не отобрала у неё мешочек.

…А в это время в Эспириту-Санту справлялась ещё одна свадьба, но только там царило настоящее веселье: выпущенный на свободу сын Лукаша и его возлюбленная Бьянка кутили две недели кряду на радость всему посёлку. Из-за этого гуляния у меня даже затормозилось строительство фазенды — строители пировали вместе с работниками плантации… Когда я вернулась в Сантос, я долго не могла отыскать хоть кого-нибудь мало-мальски трезвого: батраки дрыхли вповалку под кофейными деревьями, а молодожёны предавались любовным утехам в гамаке… Наверное, в их жизни это был последний беззаботный день. А потом я как добрая хозяйка преподнесла им щедрый свадебный подарок — выдала ссуду на строительство дома. И счастливому существованию этой пары пришёл конец.

…Прошло лет пять, и от красоты Бьянки мало что осталось. Когда каждый месяц надо гасить долг по одним векселям, возобновлять другие и выпрашивать отсрочку по третьим, морщины появляются на лице сами собой: нет денег, чтобы заплатить по счетам вовремя — и тебе обеспечены бессонные ночи, набежали пени — и на переносицу ложится скорбная складка, возросли проценты — и в волосы незаметно вплетаются серебряные нити…

Она очень быстро потеряла свою величественную стать и даже как будто стала меньше ростом. Когда слишком часто приходится унижаться и просить, сутулятся плечи, опускается голова, и глаза перестают смотреть в упор, тело становится грубее и жёстче, а в душу закрадывается презренная робость, вызванная постоянными опасениями: удастся ли перехватить несколько рейсов? не отберут ли жильё, если не сумею внести нужную сумму? как рассчитаюсь с долгами, если потеряю работу?.. Дорого же ей пришлось заплатить за своё безрассудное желание выйти замуж по любви. Будь она поумнее, не было бы у неё сейчас других забот, кроме как швырять направо и налево денежки Ламберти. Теперь, небось, кусает локти…

Иногда я вижу её из окна, выходящего на задний двор, — она приходит на мою фазенду стирать бельё. Если бы я не знала Бьянку лично, то никогда бы не поверила, что эта уставшая, истлевшая дотла женщина была когда-то бойкой, хлёсткой на язык красоткой, кружившей головы местным плантаторам… «Жозиас, любовь моя…»… Ну, и дурёха же ты, Бьянка Маседо! Было бы ради кого идти на такие жертвы: её обожаемый Жозиас превратился в обыкновенного поселкового пьяницу.

Все дни напролёт он вкалывал на плантации, а по выходным напивался до беспамятства в местной байланте[116]… Трудно поверить, что этот человек, стоявший часами у стойки и опорожнявший стакан за стаканом, когда-то был бунтарём, восставшим против произвола капатасов… Заведение посещала и сама Бьянка, но не затем, чтобы потанцевать и развлечься, а для того, чтобы уберечь своего муженька от какой-нибудь скверной истории: Жозиас, напившись, обычно, лез в драку.

Стычки в байланте частенько завершались поножовщиной, и дебоширов уносили по домам, истекающих кровью. Там жёны лечили их травами, иногда, буквально, поднимая с того света, и всё для чего — чтобы выздоровевший благоверный смог поучаствовать в очередном скандале.

В семейной жизни Жозиаса и Бьянки скандалы были обычным делом. Вся округа слышала их препирательства, когда она пыталась растолкать его, валявшегося без признаков жизни под столом среди объедков и битых стаканов, и увести домой. «Пошли домой, гад!.. Скотина эдакая!.. Сколько можно жрать эту кашасу? Вставай, говорю!». Пуская слюни и едва шевеля одеревеневшим языком, Жозиас выталкивал изо рта тяжёлые, увязавшие в глухом мычании, ругательства… Иногда бывало и такое: потоптавшись с какой-нибудь чернявой молодкой под хрипловатые повизгивания аккордеона, Жозиас скрывался вместе с нею в ближайших зарослях, и тогда Бьянка устраивала дикие сцены ревности… Один раз она даже пырнула соперницу ножом и, если бы вовремя не послали за моим семейным доктором, всё закончилось бы плачевно… Помню, я тогда в сердцах высказала сумасбродке всё, что о ней думаю: «Глупая же ты баба, Бьянка! Как можно загубить себя ради такого дурака?! Он же мизинца твоего не стоит!». Мои упрёки, похоже, её озадачили. «Почему же он дурак? Совсем не дурак… — обиженно протянула она. — Просто заскучал парень без борьбы, закис… Он по натуре-то вояка, а тут — паши, как проклятый, спины не разгибая… Никакого просвету… Вот и пьёт человек… Один он такой что ли?»… Она была права, жизнь Жозиаса мало чем отличалась от жизни других работников плантации: в будни — каторжный труд, в выходные — унылая скука в тени под пальмовыми листьями, которую, как пустой желудок, хочется набить чем угодно, лишь бы не урчало: беспробудным пьянством, домашними склоками, ночными гулянками с какой-нибудь податливой милашкой…