Цыганочка, ваш выход! - Анастасия Туманова

– Ну, гляди, гляди, – спокойно, без гнева сказал Мардо, поднимаясь и глядя против тусклого солнца на дорогу. – А я про кишинёвцев слыхал, что лихие цыгане… врали, стало быть. Я гляжу, вы вроде кастрюльщиков[55], всякого риску хоронитесь… Недаром разговор похожий. Так кастрюльщики хоть посуду делают и с того живут… А ты у баб на горбе думаешь до смерти кукарекать? А до зимы близко, это ты верно сказал. Хорошо, коль у тебя верные гаджэ есть, которые вас задарма зимовать пустят. Ты мне, может быть, шепнёшь, где такие водятся? Я своих упрежу, пусть они тоже к ним попросятся. А то время сейчас сам знаешь какое.

Беркуло молчал, понимая, что Мардо издевается, и не желая ссоры. Осторожно поглядывая на обоих, подошёл Глоссик.

– Ну что, договорились, моры? Дело-то верняк, опосля будет на что в очко игрануть! Я – так сразу до Одессы подамся!

– Без меня, ребята, – коротко сказал Беркуло и, не глядя в разочарованную физиономию вора, прошёл мимо него к реке.

Серый Дон медленно тёк в своих берегах, отражая низкие дождевые облака. Беркуло подошёл к воде, облепленной у берега палым листом, умылся из пригоршни, попил. Сев на холодный песок, уставился в небо, где, крошечный, далёкий, по-прежнему парил ястреб.

Он знал, что этот проклятый Мардо, как ни крути, прав. Денег не было, и взять их было негде. После той бестолковой кражи в Ростове неудачи преследовали их одна за другой. В двух домах, куда они с Илько влезли наугад, не оказалось ни гроша денег, в третьем только всполошили хозяйку, а взяли всего пару серебряных ложек. А под конец вышло и совсем худо: большой дом в Новочеркасске, показавшийся им чуть ли не купеческим, оказался на самом деле поповским. Хуже, чем залезть в дом к попу, и придумать было ничего нельзя: в семье мунзулешти это считалось самой скверной приметой. Как назло, в потёмках братья не сразу поняли, где оказались, и только дивились обилию икон на стенах да радовались, как дураки, тому, что шесть лампадок хорошо освещают комнату. Илько первым заметил висящее на стуле церковное, расшитое парчой облачение и в замешательстве уронил на пол дубинку. От грохота, казалось, проснулся весь огромный дом и ещё половина улицы. Кишинёвцы вылетели в окно как ошпаренные, покидав на пол всё, что уже успели вытащить из сундуков, и до смерти напугав сонную псину во дворе. После долго ругались, выясняя, кто виноват в «поповской» краже. Но толку от ругани не было никакой: удача совсем отвернулась от братьев.

В окрестных станицах было так же голодно, как и в таборе. Того, что приносили по вечерам цыганки, едва-едва хватало, чтобы поужинать, а иногда не было и этого скудного куска. А осень между тем уже пришла. Седые туманы подолгу застилали степь, тянулись дожди, по ночам начали падать заморозки, и вскоре уже должен был лечь снег. Нужно было, как обычно, оставаться где-то зимовать, а чем платить за постой?.. И в который раз Беркуло с острой болью вспомнил Симку. Ушла, испугалась остаться с ним, понравился другой – бог с ней, молодая… Но ведь и всё его богатство, всё золотишко, на которое табор мог беспечно прожить всю зиму, она унесла с собой. Могла бы и оставить, не по-цыгански вышло… Ну да бог с этой девочкой, дело прошлое. Не нужно думать о ней…

А может, попытаться всё же?.. Беркуло крутанулся на холодном песке, запустил обе руки во взъерошенные волосы, зажмурился. Попробовать, может быть? Удача смелых любит, вдруг повезёт? Ходил ведь он уже под смертью… и ничего, счастье вывезло. Может статься, и впрямь возьмут много денег, даже и шестая часть большой окажется, если этот беглый солдат не врёт… А зачем ему врать? Стрелять по людям, конечно, незачем, и не цыганское это дело… Так можно же и не стрелять. Пусть Мардо с гаджами палит, а ему, кишинёвцу, всего-то надо пару раз промахнуться… и получить потом свою обещанную долю. Если повезёт остаться в живых.

Беркуло глубоко вздохнул, в полном отчаянии чувствуя, что идти на промысел с компанией Мардо ему не хочется до крика. Усмехнувшись, он подумал, что с одним Глоссиком, может быть, ещё и пошёл бы, будь тот хоть трижды гаджо: Беркуло понимал, что молодой вор не боится смерти и в случае чего не бросит, не даст пропасть. Но этот Мардо…

Беркуло не доверял людям, отбивающимся от своей стаи. Если ты цыган – будь цыганом. Если ты котляр – чини-луди посуду и ходи с сожжёнными кислотой руками. Если русский цыган – ходи с кнутом и ори на конных ярмарках. Если кишинёвец – выходи тёмными ночами на лихие дела, и бог тебя благослови. Но если у тебя нет семьи, если ты болтаешься по степи чёрт знает с кем и спокойно, с улыбкой говоришь о том, чтобы положить семерых… какова тогда тебе цена и что ты за цыган? Нет, ему совсем не нравился этот насмешливый парень с испорченным шрамами лицом, а своему чутью Беркуло привык доверять. Так ничего и не решив, в собачьем настроении Беркуло залез поглубже под кусты, в сырую тень, и заснул.

Его разбудила торопливая поступь босых ног и звон дужки: какая-то женщина с пустым ведром быстро шла, почти бежала по песку к воде. Открыв глаза и на всякий случай затаившись, Беркуло заметил, что уже смеркается, по кустам моросит мелкий дождь, а река опять вся в тумане. Кинув взгляд на шатры табора, он увидел, что между ними уже зажглись костры: значит, цыганки вернулись с промысла. Как это его угораздило так разоспаться?..

Женщина между тем спустилась к реке, тяжело упала на колени возле самой воды, уронив на песок ведро, и Беркуло узнал Кежу. Она, не замечая его, жадно тянула воду из пригоршни, и даже в сумерках было заметно, что она дрожит. Слегка забеспокоившись, Беркуло приподнялся на локте, выдвигаясь из-под кустов, – и в этот миг Кежа, обхватив костлявыми руками плечи, словно желая согреться, медленно повалилась на бок. Беркуло, почувствовав, как ударил в сердце страх, вскочил, подошёл ближе.

– Кежа, что ты? Что с тобой? Позвать кого?

– Кто тут?! – хрипло спросила Кежа, поворачивая голову, и Беркуло, испугавшись ещё больше, увидел, что её лицо искажено болью.

– Это я, не бойся.

– Ой, дэвла… – сдавленно вырвалось у неё. – Нет… не трогай… Не зови… Сейчас отпустит…

Отпустило её, однако, не сразу: над рекой уже плотно сгустились сумерки, когда Кежа наконец сумела выпрямиться, с трудом перевести дух и сесть рядом с тяжело молчащим Беркуло. Дыхание её ещё было прерывистым, хриплым.

– Что это такое? – наконец сумел спросить он. – Давно это с тобой?

– Давно, – отрывисто сказала Кежа. И умолкла надолго, то и дело вытирая с лица капли дождя. А на западе, в туманной, тёмной степи, ещё догорала, чуть тлела багровая полоса, и от вида её Беркуло почему-то было жутко.

– Почему ты молчала-то, дура? Ведь это же в больницу надо! Завтра вернёмся в Новочеркасск, пусть доктор посмотрит!

– Щяво, что ты… – вяло, даже не повернувшись к нему, отмахнулась Кежа. – Думаешь, я в больницу лягу? Будто не цыганка? Да в больницах этих не лечат, а калечат… Ох, кабы бабка жива была… она бы меня за месяц вылечила, а она, бессовестная, возьми да помри… Теперь и мне за ней следом. Скорей бы уж, дэвла…