А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

На сцене Макгрегор одновременно улыбалась, моргала и по мере сил пыталась справиться с осаждавшими ее интервьюерами.

Начались вопросы.

— Доктор Макгрегор, где вы были, когда вам сообщили эту новость?

— Спала. Совсем как сейчас.

— Не могли бы вы рассказать нам о своей научной работе?

— Могла бы. Но тогда заснете вы.

— Что вы собираетесь делать с деньгами?

— Потрачу.

Эти ответы заставили бы Мадлен влюбиться в Диану Макгрегор, не будь она уже в нее влюблена. Она ни разу не разговаривала с Макгрегор, но все, что ей было известно о семидесятилетней затворнице, превращало ту в ее любимого биолога. В отличие от других ученых в лаборатории, Макгрегор не брала себе ассистентов. Она работала в полном одиночестве, не пользуясь сложным оборудованием, анализируя загадочные закономерности в окраске кукурузы, которую выращивала на участке земли позади своего дома. Из разговоров с Леонардом и другими людьми Мадлен узнала, каковы научные интересы Макгрегор — она занималась передачей генов, их репродукцией, транспозицией и делецией, — однако по-настоящему восхищало Мадлен то, как Макгрегор эту работу выполняла — в одиночку, упорно. (Доведись Мадлен стать биологом, она хотела бы быть именно таким биологом, как Диана Макгрегор.) Другие сотрудники лаборатории смеялись над Макгрегор за то, что у нее не было телефона, за ее эксцентричность во всем. Но если Макгрегор до такой степени держалась особняком, то почему о ней все постоянно говорили? Мадлен догадывалась, почему Макгрегор вызывала в людях тревогу, — дело было в ее полном самоотречении и в простоте ее научных методов. Те не желали ей успеха, так как им бы пришлось лишиться своих ассистентов и возможности тратить на работу непомерные средства. Кроме того, Макгрегор умела отстаивать свое мнение и говорить начистоту. Эти черты характера людям не нравились в ком угодно, но особенно — в женщине. Она прозябала на кафедре биологии в Университете Флориды, в Гейнсвилле, пока предшественник доктора Малкила, распознав в ней гения, не нашел деньги, чтобы перевести ее в Пилгрим-Лейк и дать ей пожизненное место в лаборатории. Это тоже поражало Мадлен, когда она думала о Макгрегор. Та была в Пилгрим-Лейк с 1947 года! В течение тридцати пяти лет изучала свою кукурузу с терпением, достойным Менделя, не видя никаких поощрений или откликов на свою работу, просто приходила каждый день в лабораторию и погружалась в собственный исследовательский процесс, забытая всеми на свете, но не обращавшая на это внимания. А теперь наконец вот это — нобелевка, подтверждение, что труд всей жизни принес результаты, и, хотя она как будто была довольна, видно было, что стремилась она вовсе не к премии. Наградой для Макгрегор была сама ежедневная работа, достижения, состоящие из миллиона ничем не выдающихся дней.

Мадлен по-своему понимала, с чем приходилось сталкиваться Диане Макгрегор в лаборатории, где власть принадлежала мужчинам. Каждый раз, когда их с Леонардом приглашали на обед, Мадлен неизменно оказывалась под конец в кухне, помогала хозяйке вместе с другими женами и подругами. Конечно, можно было отказаться от этого, но тогда все бы просто решили, что она хочет что-то кому-то доказать. К тому же ей надоедало сидеть и слушать, как спорят мужчины-соперники. Так что она мыла посуду, а потом возмущалась. Кроме этих походов в гости, общения у нее было немного: партии в теннис с Гретой, молодой женой Малкила, которая воспринимала Мадлен как играющего тренера, да встречи с другими остепенившимися. Так называли спутников жизни местных стипендиатов: остепенившиеся. Почти все практиканты были одинокие парни. Большинство старших сотрудников — тоже мужчины, так что у Мадлен оставалась, если не считать лаборанток, одна Диана Макгрегор — ей она могла желать успеха, ей могла подражать как умела.

Учитывая, что стипендии Леонарда хватало на еду и жилье для обоих, Мадлен вполне могла бы целыми днями только читать, спать и есть. Однако она не собиралась так жить. Несмотря на то что все лето ей не удавалось сосредоточиться, ее научное будущее несколько упрочилось. Кроме высшего балла за диплом, Мадлен получила личную записку от профессора Сондерса, который советовал ей превратить диплом в статью покороче и отправить ее некой М. Майерсон в «Джейнеит-ревью». «Вполне может выйти публикация!» — писал Сондерс. Хотя то обстоятельство, что М. Майерсон, как выяснилось, была женой профессора Сондерса — Мери, придавало этой рекомендации оттенок кумовства, все-таки факт оставался фактом. Сондерс, когда Мадлен зашла к нему в кабинет поговорить, еще и громогласно осудил Йель за то, что ее туда не приняли, сказав, что она стала жертвой интеллектуальной моды.

Потом, в середине сентября, в выходные, Мадлен съездила на конференцию по викторианской литературе, организованную Бостонским колледжем, где перед ней открылись новые перспективы. На этой конференции, которую устроили в отеле «Хайетт» с растениями в холле и цилиндрическими стеклянными лифтами, она познакомилась с двумя участницами, которые обожали книги девятнадцатого века так же сильно, как она сама. Мег Джоунс — подтянутая девушка, игравшая на месте подающего в университетской команде по софтболу, с прической, словно у эльфа, и волевой челюстью. Энн Вонг была выпускницей Стэнфорда: с собранными в хвост волосами, она носила на шее сердечко от Эльзы Перетти, на руке — часы «Сейко» и говорила с легким акцентом (она родилась в Тайване). Теперь Энн училась в Хьюстонском университете, писала диплом по поэзии, но собиралась поступить в аспирантуру по специальности английская литература, чтобы начать зарабатывать на жизнь и порадовать родителей. Мег уже училась в аспирантуре в Университете Вандербильта. Она называла Остин «божественной Джейн» и выдавала связанные с нею факты и даты, словно игрок на тотализаторе. В семействе Остин было восемь детей, Джейн была младшей девочкой. Она страдала болезнью Аддисона, подобно Джону Ф. Кеннеди. В 1783 году слегла с тифом. Роман «Чувство и чувствительность» был первоначально опубликован под названием «Элинор и Мэриан». Однажды Остин приняла предложение руки и сердца от человека по имени Бигг-Уитер, но по размышлении отказала ему. Похоронена в Уинчестерском соборе.

— Ты собираешься заняться исследованиями творчества Остин? — спросила у Мадлен Энн Вонг.

— Не знаю. У меня в дипломе была глава о ней. Но знаешь, кто еще меня интересует? Немножко неудобно говорить.

— Кто?

— Миссис Гаскелл.

— Я обожаю миссис Гаскелл! — воскликнула Энн Вонг.

— Миссис Гаскелл? — сказала Мег Джоунс. — Даже не знаю, что на это сказать.

На конференции у Мадлен возникло ощущение, что зарождается новый тип ученых. Они обсуждали все те старые книжки, которые она любила, но по-новому. Темы включали в себя: «Женщины — владелицы собственности в викторианском романе», «Писательницы викторианской эпохи и женский вопрос», «Мастурбация в викторианской литературе» и «Темница женственности». Мадлен и Энн Вонг прослушали доклад Терри Касл о «невидимой лесбиянке» в викторианской литературе, им удалось краем глаза увидеть издалека Сандру Гилберт и Сьюзен Губар, выходивших после доклада «Сумасшедшая на чердаке», во время которого в аудитории не осталось свободных мест.