Петербургские повести - Роман Сенчин

– Хватит чушь молоть. Какие в Кондопоге князья? Две улицы, один светофор…

– Сослали, может, или в Гражданскую войну там… Нет, Марин, поверь, ты – настоящая!..

На ее колене его ладонь, мягкая и горячая.

– Перестань, Антоша, не надо, – она поставила бокальчик, глянула на часы. – Что ж, спасибо. Надо идти.

Говорит это специально, чтобы скорее сделать то, зачем они оказались здесь вдвоем. Когда встретила его в парадном, никакого желания не было, а теперь… То ли алкоголь, то ли сам хозяин уютной комнаты, его крепкое тело под тонким спортивным костюмом, сильные, но нежные руки… Да и знает ведь она – с Антоном это будет приятно…

И Антон верно понял ее слова. Шагнул к ней, обнял.

– Не уходи, – шепчет, – будь со мной всегда. Пожалуйста… – Он собирается уговаривать дальше, Марина прикрывает ему рот ладонью и пятится к тахте.

Да, с ним хорошо, только лучше не видеть сейчас эти наивные детские глазки, не слышать глупых, тоже словно бы детских слов… Закрыть глаза и отдаться большому, красивому телу; и Марина готова растворить себя в забытье блаженства, но острыми крючками вытягивает обратно идиотская мысль: «Колготки!..» Антон торопливо, неловко стягивает их. Вот-вот порвет.

– Погоди, я сама…

Тогда – в марте прошлого года – Марина сама, первой, захотела быть с ним. Возвращалась с работы в боевом настроении (выпили перед уходом с Тайкой и Аллой Георгиевной – у начальницы день рождения) и увидела его во дворе. Антон грустно наблюдал, как падают с крыши подтаявшие сосульки. Поздоровались, Марина спросила, отчего он грустит. Ну и… Для самочувствия это неплохо, говорят, даже полезно; главное – чтоб не перешагнуть ту грань, когда приятное перерастает в ежедневность и перестает быть приятным… Если бы он был нормальным, можно и о серьезных отношениях подумать. Большая квартира, родители пожилые и небедные, Антон – единственный их ребенок. Хотя вряд ли было бы тогда вот так просто и хорошо…

Верка, сестра, сидит на кухне и курит. Курит явно не первую сигарету – от дыма не продохнуть. В комнате, где у нее с муженьком спальня, громыхает музыка.

– Опять погрызлись? – спрашивает Марина, садясь напротив сестры.

– Да пошел он, идиот несчастный… – Верка морщится и нервно давит в переполненной пепельнице окурок. – Вечно всё испоганит. – А ты что так долго?

– На работе задержали. – Говорить об Антоне, конечно, не стоит. – Опять алкашей выгонять пришлось, потом убирались, о жизни думали.

– Что ж о ней думать?

Марина вытряхивает сигарету из пачки, разминает, катая между ладоней. На этот раз говорит не ложь и не правду:

– Закрывать ведь нас собираются.

– У-у… Ну пойдешь ко мне в пошивочный. Там люди нужны.

Верка работает на швейной фабрике, халатики шьет. С понедельника до пятницы по восемь часов строчит на машинке за тысячу двести рублей. И вокруг еще полсотни таких же со своими машинками…

– Нет, – Марина усмехается. – Поищу другое что-нибудь.

– Что ж, поищи, поищи.

По-хозяйски развалисто вошел сестрин муженек – Андрей – коренастый, щетинистый, в затасканной, штопаной-перештопаной тельняшке. Служил на Ладожском озере в береговой охране, то же самое, что пограничник, только три года. Даже на катере, кажется, как следует не покатался, но моряком себя считает настоящим, без тельника любимого уснуть не может… Моряк не моряк, зато псих он чистой воды. Как Верка с ним сошлась, пять лет почти прожить умудрилась – загадка. Грызутся чуть не каждый вечер, а в выходные просто с утра до ночи. Хотя чему удивляться – люди еще и не так живут.

– А, совещаемся, – кривится Андрей, оглядывая сестер. – Давайте, давайте.

– Иди спи, – отзывается Верка.

– Я сам знаю, когда мне спать, а… а когда не спать!

Берет кружку, наливает из крана воды. С минуту ждет, когда вода сменит белый цвет на прозрачность, затем, громко глотая, пьет… Только бы Верка не ляпнула чего-нибудь, а то опять ругачки на два часа.

– Ну, чего молчите-то? – напившись, язвительно подзадоривает Андрей. – Травить собрались? Кади… Как его? Кадилином! У?.. Мать уработали, из больниц не вылазит, теперь можно и за меня…

– Из-за кого она не вылазит?! – послушно завелась Верка. – Из-за твоих же идиотизмов. Лечиться тебе надо, понятно!

– Я тебе полечусь, лимита карельская! В-вот нашел на свою голову тварь… Говорила мать: надо из своих брать, из питерских, а эти… Вам одно надо – квартиру эту…

– Ты, что ли, питерский?! – перебивает Верка, голос у нее становится визгливым. – Питерец, ха-ха! Лапоть рязанский!

Марина закатила глаза, подула на челку. Пойти бы к себе, лечь, но как тут Верку бросишь…

– Заткнись, гадина! – Андрей распаляется все сильней. – Я здесь, мои родители – все здесь родились. Это вы присосались!

– Да ладно, привезли в скотных вагонах, чтоб на заводах пахали, а теперь тоже – коренные!

Андрей, бледный, щетинистый, сжимает кулаки, трясется, кричит:

– Заткнись, тебе говорят! Не смей!.. Щ-щас ведь схлопочешь!

– Давай! – вскакивает Верка со стула. – Давай, ударь! На пять лет посажу. Давай, ну! – Она бесстрашно идет на мужа.

– Паскуда! – Он хватает с холодильника пустую трехлитровую банку и бабахает об пол; выбегает из кухни, рыча опрокидывает что-то и в коридоре.

Через минуту снова грохочет музыка.

– Из-за чего вы? – без интереса, но чтоб показать участие, спрашивает Марина.

– Да ну его, кретин… – Сестра бросает крупные стекла в мусорное ведро, берется за веник и тут же прислоняет обратно к стене, садится, с отвращением закуривает. – Решила провести вечер по-человечески. Бутылку «Изабеллы» купила, шоколадку, сыра двести грамм. Прихожу, он увидал и давай: «На крупу денег нет, а она – шоколад с вином! Богатенькой стала?» «Посидим, – говорю, – иногда-то можно». Он что-то начал, начал буровить, и понеслось. Бутылку в стену, скотина, швырнул, полчаса оттирала… А-а, – Верка сморщилась и махнула рукой, – чего с него взять, с идиота… Сам втихушку «Сникерсы» жрет. Тут под кровать полезла за заколкой – куча этих оберток от «Сникерса». Хоть бы Димке когда принес, урод…

– Димка-то спит?

– Я его в садике оставила. Думала, посидим вот спокойно, немножко хоть отдохнем…

Некоторое время молчат, через силу затягиваются сигаретами, жмурясь от дыма… В Марине ничего не осталось от недавней близости с Антоном, от той легкости и свободы. И теперь кажется, что это было давно, давным-давно, в другой жизни. Да и то не так, как теперь вспоминается.

Теперь хочется одного – уснуть. Глубоко и надолго уснуть. Верка (ей двадцать семь, на три года старше Марины) выглядит сейчас измотанной, слишком рано потерявшей всякую привлекательность теткой. А ведь как увивались за ней там, дома, эти туристы-романтики из южных краев, тем более – местные парни: наперебой приглашали на яхтах кататься, на любой дискотеке она была королевой. Нет, нашла себе психопата питерского с квартирой, теперь расплачивается… Но в последнее время стало вроде бы легче, а вот когда Димка был совсем маленьким, болел без конца и денег на хлеб и рис еле хватало, Андрей из запоев не выбирался, тогда было действительно невыносимо. Теперь же сын в садике, на трехразовом питании, Верка работает, Андрей тоже, в автомойке за три тысячи, и пьет реже, зато чаще психует и находит поводы для ссор…