Валютные войны - Джеймс Рикардс

Недавно появились более адекватные экономические парадигмы. Тем не менее и Вашингтон, и Уолл-стрит держатся за старые модели. Для Вашингтона кейнсианство – это предлог для увеличения трат, а монетаризм – объяснение всеобъемлющей власти ФРС. Для Уолл-стрит теория финансовой экономики обеспечивает прикрытие высокой разницы между акциями и облигациями и мошеннической практики для забалансовых счетов. На Уолл-стрит сначала идет прибыль, а потом уже – наука. Если бы какая-нибудь теория (неважно, насколько старая или ненадежная) могла бы объяснить нужду в рисках, она тут же была бы принята на вооружение. Если бы политики и законодатели находились дальше за кривой роста выработки, чем Уолл-стрит, – тоже прекрасно. Пока Уолл-стрит нуждается в прибыли, никакие вопросы не дождутся ответа.

Несмотря на теоретические и реальные убытки от кейнсианского множителя и монетаристского подхода к деньгам, все равно существуют основные парадигмы, используемые в политике, когда возникают проблемы с экономическим ростом. Стоит только посмотреть на стимулирующую программу Обамы и «количественное смягчение» Бернанке, чтобы увидеть руку Джона Кейнса и Милтона Фридмана. Такое влияние старой школы является еще одной причиной валютных войн из-за увеличения внешнего долга. Этот долг может быть выплачен только с помощью инфляции и девальвации. Когда возникают проблемы с экономическим ростом, сложно удержаться от того, чтобы брать деньги из других стран с помощью девальвации валют. Нужны решения получше.

К счастью, экономические науки не стоят на месте. В последние 20 лет появилась новая парадигма, включающая поведенческую экономику и теорию сложности. Это новое мышление приходит с некой дозой смирения – практики часто признают границы возможного даже при наличии инструментов. Новые школы избегают претензий на «общую теорию» (как в кейнсианстве) и заявлений о том, что «инфляция везде и всегда является монетаристской» (как у Фридмана).

Самая многообещающая новая школа – это теория сложности. Несмотря на название, теория сложности основана на вполне простых понятиях. Первое заключается в том, что сложные системы не «спущены сверху». Сложные системы создаются в процессе эволюции или с помощью взаимодействия множества автономных частей. Второй принцип – это то, что у сложных систем есть эмерджентные свойства, что, грубо говоря, означает, что целое больше, чем просто сумма частей – вся система будет вести себя таким образом, какой сложно предположить, просто посмотрев на ее части. Третий принцип в том, что сложные системы управляются экспоненциально растущим количеством энергии. Эта энергия может принять множество форм, но суть в том, что когда охват системы увеличивается на 10, то требования к энергии увеличиваются на 1000 и так далее. Четвертый принцип – что сложные системы подвержены катастрофическим крушениям. Третий и четвертый принципы связаны. Когда система достигает определенного уровня, энергия иссякает, потому что отношения между охватом и результатом истощают доступные ресурсы. Вкратце, сложные системы возникают спонтанно, ведут себя непредсказуемо, истощают ресурсы и могут потерпеть сокрушительный крах. Если приложить эту парадигму к финансам, становится видно, куда ведут валютные войны.

Теория сложности имеет сильную эмпирическую базу и широко использовалась в разных областях науки, включая изучение климата, сейсмологию, а также Интернет. Был сделан значительный прогресс в разработке теории сложности для рынков валют и капитала. Тем не менее, когда кто-то рассматривает взаимосвязь человеческого поведения и динамики рынка, появляются некоторые вопросы. Сложность человеческой натуры становится турбокомпрессором для рынка. Человеческая натура, рынки и цивилизация в целом – все это сложные системы, заключенные одна в другой, как русская матрешка. Введение в поведенческую экономику перекинет мост к более широкому рассмотрению теории сложности и того, как основная динамика может предопределить будущее доллара и конец валютных войн.

Поведенческая экономика и сложность

Современная поведенческая экономика зародилась в середине XX века, в социальных науках. Социологами-пионерами в этой отрасли знаний были, например, Стэнли Милгрэм и Роберт К. Мертон, которые проводили эксперименты широкого охвата и анализировали данные, чтобы получить новые знания о человеческом поведении.

Самым большим вкладом Мертона была формализация идеи самореализующегося пророчества[54]. Смысл ее в том, что утверждение, объявленное верным, даже будучи ложным, может стать верным, если само утверждение меняется так, чтобы ратифицировать ложное исходное допущение. Чтобы это доказать, Мертон использовал пример массового изъятия вкладов из банка еще до появления депозитной страховки. Банк может начать день с надежной базы достаточного капитала. Слух о том, что банк ненадежен, пусть и ложный, может заставить инвесторов вывести деньги. Даже лучшие банки не держат у себя 100 % валюты, которую можно выдать на руки, так что настоящее массовое изъятие может заставить банк закрыться. К концу дня банк становится банкротом, делая таким образом ложные слухи правдой. Взаимодействие слухов, отклика, результата и итогового банковского краха – это иллюстрация позитивного контура обратной связи между информацией и поведением.

Мертон и прочие ведущие социологи того времени не были экономистами. Хотя в каком-то смысле, конечно, были, потому что экономика – это изучение человеческих решений, связанных с условиями дефицита. Социологи пролили яркий свет на процесс принятия решений. Бывший гендиректор Bear Stearns Алан Шварц может подтвердить силу самореализующегося пророчества Мертона. 12 марта 2008 года Шварц сообщил телеканалу CNBS: «Мы не наблюдаем никаких проблем с ликвидностью, оставьте уже в покое кризис ликвидности». Сорок восемь часов спустя Bear Stearns дошел до банкротства после угрозы Уолл-стрит вывести миллиарды долларов с кредитных линий. Это стало реальной версией мысленного эксперимента Мертона.

Прорыв во вкладе социальной психологии в экономику произошел с опубликованием результатов экспериментов, проведенных в 1950–60‑х годах Даниэлем Канеманом, Амосом Тверски, Полом Словичем и другими[55]. В наиболее известной серии экспериментов Канеман и Тверски доказали, что субъекты исследования при выборе из двух денежных вкладов выбирают тот, у которого есть бо́льшая вероятность быть полученным, даже если доход по нему будет не так велик. Типичный реальный пример подобного – это предложить субъекту такой выбор: а) $4000 с 80‑процентной вероятностью выигрыша и б) $3000 со 100‑процентной вероятностью выигрыша. Для сторонников теории эффективного рынка это – весьма тривиальная проблема. Выбор $4000 с 80‑процентной вероятностью выигрыша имеет ожидаемую ценность в $3200 (4 000 х 0,80). Так как 3200 – это больше, чем 3000, субъект, мыслящий рационально, выберет вариант «а». Оказалось, однако, что 80 % участников выбирают «б». Понятно, что они предпочитают стопроцентный выигрыш, даже если его теоретическая ценность ниже. Иначе говоря, это просто перефразированная пословица «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Однако этот результат произвел эффект разорвавшейся бомбы – это была прямая атака на краеугольный камень финансовой экономики.