Время горящей спички - Владимир Крупин

Спросил.

— А! — воскликнул переводчик, — Иоханне Дамашкия? Это в Дамаске.

Он оживился, так как мы поехали домой.

Вечером я еще раз побывал у дома Анании и около мечети Омейядов, у ее минаретов, пытался представить Дамаск времен Христа, но было трудно. Еще и оттого я был печален, что переводчик не смог указать на место, связанное со святым Иоанном Дамаскином. Утешал я себя тем, что главное место подвигов святого было в монастыре Саввы Освященного в Иудейской пустыне, в котором я уже побывал.

И все-таки впечатление от Сирии осталось светлым и благодарным. Пусть маленькие остатки христианства, но все же сохранились. И я их видел, поклонился им. Слава Богу. Пронеслось же то мгновение, когда показалось, что нет времени, что все рядом, что вот только что вчера брат убил брата, еще не высохла земля на могиле, и что сегодня утром на рассвете бежит ко Христу святая Фекла, ученица апостола Павла. А сам апостол идет в Рим, зная, что идет на смерть. Но так же знал о своей смерти и Учитель апостола. Иначе поступить они не могли.

Как ни называй Иркутск: жемчужиной Сибири, чудом градостроительства, вписанным в чудо природы, сибирской Пальмирой, — все будет мало. Иркутск надо видеть, увидеть и навсегда полюбить.

Раннее-прераннее московское утро. Такое раннее, что еще ночь за окнами. Но в моем Иркутске вовсю сияет день, полыхает солнце, отражаясь от могучего течения Ангары, сверкают золотые главы церквей, гремят колокола. Гляжу на восток, пронзая памятью зрения расстояния, и мысленно иду по иркутским улицам, выхожу на набережную, иду от Богоявленского собора к Спасскому, затем к Троицкому, пересекаю огромную, продуваемую сквозняками центральную площадь, украшенную бело-синей часовней, иду по Амурской улице к Крестовоздвиженскому храму. Несутся машины, звенят на стрелках трамваи, теснятся на остановках иркутяне, добрые, сильные, выносливые люди. И как хорошо и радостно ощущать причастность к ним.

Есть предание, объясняющее, почему Иркутск, в отличие от других городов, сохранился, в это предание я верю. Оно в том, что города, переименованные после революции в имена революционеров, разрушались гораздо сильнее и стремительнее, нежели те, что сохранили свои исторические названия. В самом деле, давайте сравним судьбы разрушенной большевиками Вятки после того, как она стала носить псевдоним революционера Кострикова (Кирова), судьбы Перми — Молотова, Самары — Куйбышева, Симбирска — Ульяновска, Екатеринодара — Краснодара, Новониколаевска — Новосибирска с городами, сохранившими свои имена: Вологдой, Владимиром, Ярославлем, Суздалем, Псковом, Костромой, — конечно, сравнение очень выразительное. И на Иркутск надвигалась гроза переименования. Ехал в Иркутск член Политбюро Ворошилов, именем которого должен был называться город, но, по счастью, не понравился город Ворошилову. А пуще того хотелось ему быть поближе к вождю всех времен и народов. Ведь стала Юзовка называться Сталино, а рядом Донецк, вот его и переименовать в Ворошиловград. Так и сохранился Иркутск. Но, конечно, не в полной мере. Взорван Казанский собор, который называли храмом Христа Спасителя в Сибири, разрушено множество церковных зданий. Горько рассматривать карту Иркутска и области и читать рядом с номером храма «утрачен». Но сейчас речь не об утратах — о возрождении. Иркутск сохранил дух Православия, вот главное. И этот дух помогает Иркутску вновь становиться культурной и духовной столицей Сибири. Бедным город Иркутск никогда не был, но и за богатством не гнался. Бывший и становящийся вновь мостом меж Россией и Азией, Иркутск сохранил русские черты в своем облике, но, конечно, немножко взял и азиатской красоты.

Такая радость ходить по улицам города, по площадям. Конечно же, это Большая улица, это Харлампиевская, это Пестеревская… Никакие это не улицы Маркса, Горького, Марата…

— Да они и не бывали здесь, чего ради вдруг? — рассуждает мужчина, показывающий мне, как проехать к новому храму, построенному на месте гибели самолета «Руслан». — А знаешь чего, — говорит он, — в том доме, который пострадал, две квартиры были накануне освящены. Так там даже ни одно стеколко не треснуло, чашка чайная со стола не упала, вот как.

Полжизни своей я связан с Иркутском, он живет во мне как город, откуда к нам приходит солнце. Вообще по количеству солнечных дней в году Иркутск можно сравнить только с побережьем Средиземного моря. И когда в Москве ненастные дни, то объясняю это тем, что Иркутск не хочет отпускать от себя солнечное освещение.

Первый раз я увидел город в начале зимы, когда широченная мощь Ангары, возмущенная остановкой у плотины Иркутского моря, дымилась белым на солнце паром, когда тяжелое серебро закуржевевших деревьев еще подкрашивалось золотом лиственниц, когда к вечеру по окраинам начинали греметь ставни, а люди ускоряли шаг. Помню Иркутск уже совсем глухой зимой, в сугробах, в плотной белизне идущего снега, в нависающих с крыш сугробах, меняющих за ночь очертания, будто ревнивый к деревянной резьбе наличников невидимый резчик создавал свои узоры, краткие в своей жизни, но такие долгие и памятные, и этот резкий, сухой освежающий воздух, вызывающий слезы у глаз.

Помню счастливую теплую осень с дальними поездками на Ольхон и в Тункинскую долину, эти долгие дороги, когда мощь и величие пространства не подавляют — наоборот, внушают силу и уверенность. Пологие спуски, долгие подъемы-тягуны и горизонты, которым нет конца. Незабываемые остановки у звонких ледяных ручьев, жаркие костерки, рассыпанные красным по зеленому созвездия брусники. И ночные звезды, неожиданно близкие и даже теплые, ласково тормозящие своим плавным переливом торопливость матушки-земли.

И конечно, это всегда погружение в воды Байкала. Набравшись решимости, прыгаешь в него со страхом, а выскакиваешь в ликующем ужасе, чувствуя, как обжигает жар родниковой свежести, как легко дышится, как хочется жить дальше. Помню могучие ветры над стеклянной ширью Байкала. Много я видел стихий — северные штормы Баренцева моря, ураганы Средиземноморья, песчаные бури Аравийского полуострова, — в них было ощущение собственной малости, беспомощности, а сибирские стихии наполняли меня восторгом. Хотелось петь, читать молитвы, которые тут же обрывало у губ и уносило за дальние пределы. Помню бурю на Байкале, когда мы, молодые, сели в моторную лодку и понеслись то по гребням волн, то по ущельям между ними. Это только потом мне объяснили, что мы подвергались огромному риску, а тогда думалось, что все так и должно быть, вот так и будем нестись по долинам и по взгорьям пенистых громад, дышать мокрым резким ветром, выскакивая из-под разлохмаченных зарослей брызг как из кустов.

А буря, когда мы переправлялись с Ольхона на материк. Ветер сарма налетел внезапно, в десять минут. Наш паром — две полубаржи с пьяным капитаном валяло с боку на бок и с кормы на нос. И опять же, я не испугался, может быть, только оттого, что был уверен: в Сибири ничего плохого со мной не случится. А ведь мы уже хотели сбросить в воду наш автомобиль, который еле-еле удерживали и который бросался на нас, как оживший зверь машинного века. Но как-то доплыли. И прощаясь с нами, трезвехонький капитан просил научить его креститься.