Изгнанник - Жюльетта Бенцони

– Увидите сами, он бредит…

Внезапное желание взять ее на руки, задержать ее, не дать ей услышать то, что шепчут в бреду его губы, потрескавшиеся от мучающей его лихорадки! Ему не хватило мужества присутствовать при сцене, которая не могла бы вызвать иных чувств, кроме умиления. Вместо этого он пошел в столовую, открыл буфет и достал оттуда бутылку рома. Налив себе доверху большой стакан, он выпил его одним глотком. Это привело его в хорошее расположение духа. Он не стал убирать бутылку, но достал и поставил на стол еще один стакан, в расчете на то, что, может быть, и жена Гийома Тремэна будет нуждаться в таком лекарстве после свидания с мужем. После этих приготовлений он вернулся в вестибюль и занял пост у лестницы в ожидании ее возвращения. Она не оставалась там отпущенные ей пять минут… Может быть, три, или чуть больше.

Выйдя из комнаты Гийома, Агнес замерла на пороге. Доктор снизу увидел, как она, осторожно прикрыв за собою дверь, на несколько мгновений прислонилась к ней спиной, как бы приходя в себя, но черный капюшон, который она накинула вновь, скрывал ее лицо. Неслышно он отодвинулся так, чтобы оказаться с ней лицом к лицу, когда она будет спускаться.

Он ждал недолго. Паркет скрипнул под ногами Агнес, потом заскрипели ступени под ее высокими каблуками. Их взгляды скрестились, и молодая женщина, не ожидавшая увидеть его здесь, вздрогнула и остановилась. Она была бледнее прежнего, но глаза ее были сухими. Он предложил ей руку, чтобы помочь сойти с лестницы, и проводил ее до вестибюля. Ее рука была ледяной, он ощутил это, но не позволил себе никаких комментариев, кроме одного:

– Вы же замерзли! Даже если поднять верх в коляске, все равно не чувствуешь себя защищенным от этих проливных весенних дождей. Идемте, я вам кое-что предложу!

Она покорно позволила отвести себя в столовую и выпила, даже с какой-то жадностью, сверкающий напиток, который доктор поспешил ей предложить. Он с удовольствием отметил, что цвет ее щек стал немного живее. Он даже заметил слабую улыбку на ее губах:

– Благодарю! Так лучше… Правду сказать, вы были правы, я думаю, мне не нужно было приходить…

– Я так хотел предостеречь вас от этой тягостной сцены. Он больше не тот… – В физическом состоянии – определенно» Но я уверена в вас, вам удастся его воскресить. Но в моральном плане – он точно такой… совершенно такой же, каким он был, когда я видела его в последний раз. Ну а сейчас я оставлю вас. Скажите вашему слуге, чтобы он подкатил к подъезду мою коляску!

– Но как вы поедете одна» и в такое время?

На этот раз она чистосердечно улыбнулась ему и на минуту накрыла его руку своей ладонью:

– Я приехала одна… и в такое время! И возвращение будет не сложнее. Скорее, наоборот… потому что я удостоверилась в том, что могу положиться на вас как на настоящего друга. Благодарю за ваши старания пощадить меня!

Оставив доктора и глубоко опечаленным, и до глубины души потрясенным и восхищенным тем, что ему довелось только что услышать, Агнес тщательно завернулась в свой теплый плащ, накинула капюшон и выскользнула за дверь, оставив ее открытой. В темноте ее очертания растворились как привидение. Выбежав вслед за ней на крыльцо, Аннеброн успел задержать ее в тот момент, когда она уже садилась в коляску.

– Вы вернетесь? – крикнул он ей, не обращая внимания на струи дождя, которые хлестали его по лицу.

– Нет. Только если он сам будет просить об этом. Но я буду ждать от вас новостей, и если он поправится…

– Я не готов к ответу. Об этом рано пока говорить…

– Совершенно справедливо! Спокойной ночи, доктор Аннеброн!

– Спокойной ночи и вам, мадам…

Миновав деревушку и выехав на дорогу, ведущую в Ридовиль, она отпустила поводья, предоставив лошади самой возвращаться домой. Агнес знала, что она без труда найдет дорогу, тогда как сама чувствовала, что ее покидают и силы, и мужество, и надежда» такая слабая, такая хрупкая надежда, которая таилась еще на самом дне ее души, несмотря ни на что, вопреки гневу и мукам оскорбленной гордости; надежда на то, что наступит день и Гийом вернется к ней и их любовь сможет возродиться. Но сегодня вечером она получила доказательства того, что другая женщина остается сильнее ее.

Беспамятство Тремэна привело к тому, что в его затуманенном сознании ожили чувства, которые наяву он глубоко скрывал. Этим и объясняются странный запрет, который доктор просил передать Агнес через бальи, а также потрясение Анн-Мари Леусуа, бодрствовавшей у изголовья больного, как всегда перебирая свои четки, в тот момент, когда его посетила Агнес.

Это правда, что с отросшей рыжей бородой, скрывавшей воловину его исхудавшего и изможденного смертельным недугом лица, Гийом был почти неузнаваем. Добрая старушка, как могла, старалась проявить свое милосердие, и поэтому, взяв ножницы, она нежнейшим прикосновением подрезала покороче отросшие и спутанные волосы Гийома. Лицо его было землистого цвета, кожа так сильно натянулась на кости, обрисовав скулы и впалые орбиты закрытых глаз, что казалась старой и очень тонкой. Но голос его, который звал, стонал, иногда умолял, всегда шептал одно и то же имя, как неотвязную молитву: «Мари… Мари-Дус… Мари… Мари…». Это было равносильно тому, чтобы сказать ей: «Я люблю тебя». А Агнес не слышала этих слов уже так давно…

Жестом она попросила не произносить ни слова мадемуазель Леусуа, которая, встревожившись, пыталась объявить ей, что в бреду Гийом переживает свои молодые годы. А зачем? Возможно, в этом наивном оправдании, которое пыталась найти добрая старушка, и была доля правды, но Агнес хорошо знала, что любовь Гийома к этой Мари всего лишь на время заснула в момент их женитьбы и что у нее теперь нет никаких шансов.

Когда кабриолет подкатил к решетчатой ограде усадьбы Тринадцати Ветров, Агнес подхватила вожжи и остановила лошадь. Сквозь слезы, которые затуманили ее жизнь, она неподвижным взглядом обозревала свой прекрасный дом, погруженный в тишину и в темноту, лишь нежным и теплым огнем горели окна на кухне и в вестибюле. Никто, никто не мог по-настоящему понять, насколько он ей дорог! Никто не мог понять, что, заставляя Гийома покинуть его, она всего лишь хотела сохранить, сберечь воспоминания от своего гнева и отчаяния. Воспоминания о тех далеких уже днях, когда, одни на всем белом свете, они были тут счастливы в своей новой любви, которую хотели построить так же крепко, светло и надежно, как стены этого добротного дома.

Еще раз Агнес с восхищением взглянула на него, прочно стоявшего под натиском ветра и потоков дождя, которые гнули и прижимали почти к земле верхушки старых деревьев, окружавших его, и заставляли скрипеть флюгера. Он был построен так, чтобы, бросив вызов годам, обнять своими надежными и нежными руками множество будущих поколений, чтобы дать приют заблудившимся, собрать и примирить потерянных друзей, смягчить разочарования. За исключением только этой одинокой женщины, которая в этот момент из темноты ночи наблюдала за ним вся в слезах, повторяя, как заклинание, только одно: никогда она не согласится с тем, чтобы потерять его, скорее она разрушит его, не оставив камня на камне, и бросит их в море, как уже было когда-то с замком де Нервиль, уж лучше так, чем оставить его для другой. Хватит с нее того, что она забрала ее мужа, но дом ей забрать не удастся!