Я люблю время - О'Санчес

– Как??? Вы захотели черною неблагодарностью отплатить мне, лучшему психотерапевту Северо-Запада? Стыдитесь, господа бесы, стыдитесь! Ведь я на ваших глазах спас, извлек вас из этого больного, насквозь прокуренного тела, напичканного никчемными лекарствами и тухлою пищей! В нем и так уже полстакана крови осталось, не эритроциты – одно название, душа сморщилась, испитая донельзя, а вы еще коммуналку из нее соорудили. Позор… Позор! Что молчим? Стыдно? Стыдно, я спрашиваю, в робкой надежде на вашу сознательность, еще не окончательно угасшую среди распутной и не благостной жизни? Распечатываю вам уста, но не сквернословия ради, а для доверительного общения.

– Нет.

– Нет.

– Ах, нет… Им не стыдно. Ну, тогда, господа бесы, у меня для вас три новости: плохая, нейтральная и хорошая. С какой начать? А?

Бесы молчали. Они все так же стояли на коленях, но взоры их, по-прежнему устремленные на Велимира, утратили прежнюю пылкость, клыки спрятались под серые губы, длинные руки покорно висели вдоль длинных туловищ.

– Молчите? Стало быть, делегируете мне право выбора. Ок, начну с нейтральной. Итак, нейтральная новость: я захватил вас в плен.

Следующая – плохая новость: мне сегодня понадобился помощник для неких деяний, нечистый парень, как раз из числа таких вот отморозков, как вы, чтобы помощник этот некоторое время неразлучно находился при мне, дыша одним со мною воздухом, созерцая те же пейзажи, что и я, и вообще, отравляя эти пейзажи и самый воздух своим мерзким присутствием.

И, наконец, хорошая новость: помощник мне нужен только один. Кто из вас лишний – решайте сами. Итак: кто смел, тот и съел. Бокс!

Бесам не надо было объяснять, что делать дальше! – миг! – они схлестнулись сразу, кинжально, стремясь опередить один другого, запустить бесовские когти свои и клыки в такую же бесовскую плоть, точно такую же – да чужую.

– Коленька… Ты кушай, кушай, не обращай внимания, что я расклеилась. На вот, запей.

– Тата…

– Ты ешь, здесь я, не задумывайся, кушай!

– Таня, который сейчас год?

– Это потом, потом, Коленька! Не волнуйся…

Ах, эти разговоры – в больнице ли, в узилище, при встрече и перед разлукой, разговоры скорбные, радостные и сумбурные… И ведь сердца навстречу рвутся, в попытке скорее-скорее расспросить, объяснить, пожалеть, отвлечь и порадовать – а слова непослушны, никчемны, в полном беспорядке вываливаются в пропахший больничными нечистотами воздух, как вещи из раззявленной сумочки. Междометий не много в нашем языке, но они так часты в обыденной беседе, что скуден становится разговор и вязок, вспоминать его дословно – только досадовать. Однако же люди пытаются понимать друг друга и понимают.

– Погоди. Я словно бы в клочьях тумана весь… был… а сейчас хочу знать. Умереть мне на этом месте, но – доверься, пойми, что мне сейчас только правда полезна: не мучай и скажи без предисловий – сколько я здесь?

– Ты здесь четвертый год.

– Что??? Прости… Значит, мне уже тридцать лет?

– Да, а мне двадцать восемь. Видишь, какая я уже старая?

– Ты не старая, ты просто устала. Слушай, Тата…

– Да, Коля? Сядь, сядь. Ты в порядке? Давай, я тебе еще…

– В порядке я, не надо, я сам. Слушай, Тата, я, похоже, выздоровел. Действительно. У меня ведь крыша съехала и очень серьезно, наверное, если я тут четыре года провел?

– Что на это скажешь? Да, было дело, серьезнее не бывает. Ты ведь и поджигать нас пытался, и вены резать… А что… А как теперь? Что ты сейчас чувствуешь?

– Если честно – то страх. Какой кошмар… Тата, можно, я буду есть и говорить – что-то пробило меня на хавчик, как после козырного косяка.

– О, Господи, только еще косяка ему не хватало! Боже мой…

– Не плачь, ну не плачь, это я фигню спорол! Ничего мне не надо, никакого косяка, только вырваться отсюда. Лапушка моя. Что за мужик с тобой?

– Это… Знакомый врач, я его привела.

Дверь раскрылась и закрылась бесшумно, а в палате уже Велимир, бодрый, с игривой улыбочкой на худощавом лице, глаза блестят, лысый лоб тоже.

– Ого, отменный аппетит у вас, Николай, приятно посмотреть! Ну-с, на поправку дело идет, явно, что на поправку! И коллеги мои того же мнения.

– Он… он… Я его давно таким не видела, много лет, он абсолютно нормален.

– Тихо, тихо, тихо, тихо, уважаемая Татьяна Владимировна, не спуг-ни-те, врач здесь не вы, хотя в ваших словах пожалуй что рождается натуральная подлинная правдивая истина. Николай!

– Да? Так я действительно здоров, так что ли?

– Почти. Вы поели, или еще будете?

– Нет! Да! Поел, все, я уже сыт. Спасибо.

– За обед вы вашей супруге спасибо скажите, не мне. Тогда, коль скоро вы насытились, пожалуйста, сядьте поудобнее и поспите. Да… Спите. Я разбужу, когда надо будет. Тата?

– Ты его гипнозом усыпил? Так вот сразу? Он ничего не слышит?

– Примерно. Тата, день и жизнь продолжаются, у нас есть толика времени, и мы должны ее использовать по максимуму. Готова? Поменьше рассуждений и почетче ответы, ладно?

– Да, я поняла. Готова. А где…

– Вносят изменения в больничные карты. Он вышел из своей болезни полностью, и только от него зависит – быть ему здоровым всегда, или на краткую побывку.

– Ты просто гений. Ведь я его действительно много лет таким не…

– Ты сказала мне, что он тебе бывший муж, а ведь вы не разведены.

– Ну какое это имеет значение? По сути-то отдельно жили… Живем. Так ему хоть какая-то защита, что у него семья и близкие…

– А родители?

– Отец, вроде бы жив, где-то во Владивостоке, но у него другая семья, и они друг с другом не знаются лет десять.

– Понятно. Других же родственников у него нет. То есть, в переводе на коммунально-бытовой язык, ты его берешь жить к себе, в однокомнатную квартиру.

– А что, есть варианты? Куда еще? Да, ко мне в «однюшку».

– А кто он по профессии?

– Никто. Закончил ВГИК, по курсу сценаристов, но писателей сейчас как собак нерезаных. Со сценариями у него не заладилось, он и в кинооператоры собирался, и в режиссеры.

– Тогда вопрос тебе: на фига?

– Что на фига?

– Человек с несмываемым пятном в анамнезе, без профессии, без стержня и корней, на хрена он тебе нужен?

– Как это? Ты о чем? Он же мне муж, и я его люблю.

– Я могу разбудить его прежним, как вчера и год назад. Местные врачи мне кое-чем обязаны, как выяснилось, и ждут только моего слова – без скрипа и звука вернут ему прежнее койко-место и соседей, что уже второй час маются за пределами родной палаты. На осколках прежней вашей жизни ты сумела построить новую, какую ни на есть – а свою, себе и ребенку. Теперь ведь она опять рухнет, а что впереди – тебе неведомо, и вам с ним уже не по двадцать лет. Куда он пойдет? К тебе? А дальше? Ничего не умеет и ничего не знает, голый, с подорванным здоровьем. Ведь ему одеться не во что, кроме как в эту пижаму и рубашки с трениками из секонд-хенда? Ты уверена, что всех троих прокормишь? По названию он мужик – а ведь будет дармоедом и долго им будет. Пасть жертвой чужого милосердия – что может быть горше? А?