Враги по оружию - Виктор Глумов

— Меня Краузером зовут, — напомнил блондин. — Ты извини, если не в свое дело лезу… Парень тот толстый, чернявый приятелем твоим был? Лекс смотрел в упор и молчал.

— Я это к чему… Ты поосторожнее с Киром, ладно?

— Спасибо, что предупредил, я знаю. — Лекс криво усмехнулся.

— Всегда пожалуйста. Я-то понимаю, что это все не по-человечески. И ты, и деревня разграбленная, и бабы… — Он махнул рукой. — Мое дело маленькое. Как со своими разберешься, спать ложись. Голова будет кружиться, но это нормально. И еще мой тебе совет: не пей на службе.

Лекс кивнул и направился к своей роте. При каждом шаге в голове словно граната взрывалась, но постепенно боль начала стихать. Отдав распоряжения взводным, он завалился в палатку. Его трясло, зуб на зуб не попадал. Нужно держать ухо востро. Главное — пережить эту войну, а там — возвращение в гарнизон и мирная жизнь без Кира. Или Кир — его проклятие навсегда?

Настойка лекаря Краузера подействовала, Лекс еле отстоял вечернее построение, упал и сразу же отключился.

Спал он без сновидений до сигнала трубы. Вскочил, протер глаза, бездумно оглядел взводных. Всё как обычно: подъем по сигналу, потом построение. Солнце точно так же будет пылать над горизонтом и поджаривать экипажи в танкерах, ветер — гонять по дорогам пылевые смерчи, вода — нестись по склонам мутными потоками в сезон дождей… Но что-то изменилось. Когда проснулась память, Лекс вспомнил что — и стиснул зубы. Итак, переправа, а затем поход на Москву. Сгоревшие деревни и ни в чем не повинные фермеры, расстрелянные в упор. Вся дрянь Пустоши, все то, что подлежит уничтожению, перекочевало на север.

Занимался рассвет, на западе небо еще не посветлело, восход обозначился розовой полоской, царили липкие предрассветные сумерки. На улице уже строились заспанные рядовые с загорелыми до черноты лицами и руками. Вдоль шеренги солдат бегали сержанты, прохаживались понурые взводные. Лекс пятерней пригладил волосы, потер глаза — умываться было нечем — и шагнул из палатки.

— Здравия желаю, бойцы! — прохрипел он. Грянуло приветствие.

Его люди. Во взглядах — обожание. Они за командиром и в Разлом, и в пустыню. Жаль их. Скорее всего, Кир отправит роту на передовую в надежде, что Лекса пристрелят, а если нет, наверняка потом что-нибудь подстроит, и хорошо, если все закончится разжалованием. Пока проходило построение, Лексу надлежало явиться в штаб.

Там пока было немноголюдно. Скучали офицеры, над картой склонились Гриц и Кир, чертили дорожки пальцами. Гриц начал без прелюдий:

— Наступать приказано через час. Наш батальон — в авангарде. Это великая честь, гордитесь, бойцы. Лекс ухмыльнулся. Кир подхватил:

— Первыми пойдут роты капитана Эсвана и Лекса, следом…

Улыбка Лекса стала шире и теперь напоминала оскал. О расстановке сил он не слушал, но, когда стали зачитывать указания свыше о поведении с местными, насторожился.

— Если ферма оказывает сопротивление, все ее население должно быть истреблено, — читал. Кир радиограмму. — Даже если сопротивление не оказывается, мужское население должно быть взято на учет, любого подозрительного мужчину — расстреливать без разбирательств. Любое оружие подлежит конфискации. Мутанты причислены к врагам и должны быть уничтожены. Выступаем по сигналу. На сборы — час. Приказ поняли? Исполняйте!

Офицеры бросились к выходу, Лекс брел последним. Он не спускал глаз с Кира, надеясь прочесть в его взгляде презрение или ненависть, но ничего подобного: холодное спокойствие и решимость.

В лагере царил переполох: палатки снимали, скручивали рулонами и грузили в машины. Хватаясь за голову, туда-сюда носился повар в поисках недостающих мисок и ложек. В стороне рядовые драили котел тряпками — воду решено было экономить.

Перед отправкой каждый наполнил флягу водой из цистерны, троим рядовым, стоящим в конце строя, не хватило. Поднялся гвалт, и Лекс приказал поделиться с бедолагами. Свернув лагерь, взводы в ожидании сигнала столпились напротив грузовиков.

Взревела труба, и солдаты оперативно погрузились, Лекс подбежал к танкеру Глыбы, пожал руку ему и Барракуде, нырнул в люк. Кусака был трезв и со скорбью смотрел перед собой мутными, глазами.

— Хорошо справился, парень, — проговорил он. — А я вот, видишь… спился!

Теперь Лекс понимал, зачем люди пьют: чтобы залить пустоту, заполнить отравой потерю смысла. Наверное, поэтому пили его мать и отчим.

Пока Лекс занимался делом, чувство вины его не глодало, но, запертый в дребезжащей железяке, он не находил себе места. Глыба рулил, Барракуда ковырял ногти, Кусака обозревал дали, невидимые другим. Надев шлем, Лекс высунулся в люк.

В начале колонны шли танкеры, потом грузовики, следом танкеры другого батальона, и так, казалось, до самого горизонта. Двигались медленно. Замирали. Трогались дальше. Вереница рычащих чудовищ на фоне мертвого города, присыпанного пылью.

Мост будоражил воображение: гигантские сваи были вбиты глубоко в грунт, обмотаны цепями. Цепи тянулись через весь Разлом и, припаянные к столбам, служили ограждением. Сам мост был спаян из блестящих листов стали, которые не ела ржавчина. По-видимому, строителям не хватило листов, и кое-где попадались железные заплаты. Заплаты проседали под гусеницами танкеров, мост скрипел, стонал и раскачивался. Машины ехали по одной, чтобы не перегружать мост, но Лексу думалось, под танкером переправа рухнет. Мост устоял.

Горизонт посветлел, выглянуло солнце, и скользящие лучи заиграли золотом на железных боках машин. Пока не жарко, можно и поглазеть, подумал Лекс и выбрался на кабину танкера. Следом вылез Барракуда, донесся возглас Глыбы:

— Куда, мутафаг? Мне одному тут жариться, да? Барракуда развалился на броне, улыбнулся и сказал:

— Наслаждайся, пока ничего не горит, не воняет… Из люка высунулась голова Кусаки.

— А ну в салон! — прикрикнул на него Барракуда. — Глыба, утащи его, свалится же ведь!

Глыба не отреагировал, тогда Барракуда принялся заталкивать Кусакину голову в кабину:

— Вот же мутафажьи мозги! Да исчезни же ты! Исчез-ни!

— Какой ты нудный! — вздохнул Кусака и втянулся обратно.

Мост остался позади. Ползущий по нему танкер казался игрушечным. Из Разлома вырывался пар, взлетал к небу и растворялся. До чего красиво утреннее небо — голубое!

По обе стороны дороги бугрилась застывшая лава, чуть дальше возвышались остовы домов. Древние машины наполовину вросли в наносы из песка, пыли и ржавчины, многие были перевернуты вверх днищами, раздавлены, разорваны. И ни признака жизни. Вот и хорошо. Подольше бы фермы не встречались на пути, потому что их хозяев ждет незавидная участь.

Колонна выехала за пределы города Древних и ползла, как бесконечная, окутанная пылью змея. Дрожала земля, все живое бежало прочь, и, напуганный, затихал даже ветер.

Зяма сидел на камне, раскачиваясь из стороны в сторону, и выл. Потом завывания превратились в грустную песню. Зяма с детства сочинял и тут же забывал песни. Если бы он был грамотным и записывал их, то стал бы странствующим музыкантом, бродил бы от фермы к ферме и радовал людей. Вот и сейчас от глубочайшей обиды из его души полились слова: