Королева войны - Феликс В. Крес

Она разрыдалась.

— Анесса… где ты?

Но Анессы не было.

Измученная десятками событий и бурей сомнений, княгиня села, подвернув под себя ноги, и плакала так горько, словно у нее умер близкий человек. Но, собственно, так оно и было. Она потеряла Анессу навсегда… к тому же у нее теперь каштановые волосы, и она плакала, хотя собиралась никогда не плакать. Не было никого на свете несчастнее ее.

Стоявшая за дверью Хайна сперва не поняла, что именно она слышит, а потом почувствовала, как сжимается сердце. Когда-то… она сперва даже не хотела признавать узурпаторшу, но очень скоро начала ей сочувствовать. Позднее оказалось, что Анесса и Йокес, две самые важные персоны в Сей Айе, признали титул Эзены и занимаемое ею положение. Это не могло остаться незамеченным. Настроение в Доме быстро менялось; даже немногочисленные вольнонаемные слуги, не говоря уже о невольниках, многое видели и чувствовали. Ясно было, что произошло нечто столь существенное, что у капризной первой Жемчужины Дома установились с княгиней искренние дружеские отношения, а суровый комендант войска начал относиться к ней с неприкрытым уважением. Жемчужина могла притворяться, но Йокес — никоим образом. Люди Дома облегченно вздохнули, ибо ошибка разъяснилась — никакой ошибки не было! Значит, князь Левин знал, что делает: по углам друг другу шепотом пересказывали самые невероятные истории. Чаще всего поговаривали, будто прекрасная невольница — внебрачная дочь его высочества, которую он узнал лишь много лет спустя; кто-то заметил даже внешнее сходство… Однако более надежных доказательств, видимо, не хватало, а имперский закон не позволял усыновлять вольноотпущенных, и князь прибег к уловке, заключив фиктивный брак с собственной дочерью… Хайна во все эти рассказы не верила, но радовалась, что может искренне служить Эзене, которая действительно была хорошей госпожой.

А теперь ее госпожа плакала.

В этот день произошло нечто такое, чего Жемчужина не могла понять. Случившееся с волосами княгини по-настоящему потрясло Хайну. Ни Йокес, ни сама княгиня — никто ничего не понимал, все были растеряны. Невольница чувствовала, что случилось нечто дурное, что волосы — словно первый симптом какой-то жуткой болезни. Потом, в саду, мудрец Шерни тоже упоминал об этом событии — значит, оно было как-то связано с Шернью. Хайна боялась Шернь и не любила о ней думать, ибо в холодной, висящей над миром силе, от которой зависело все сущее, было нечто пугающее. Эта сила теперь коснулась Эзены, словно… дуновение из открытой могилы. Первая Жемчужина постоянно беспокоилась за княгиню, но боялась при ней произнести хотя бы слово на эту тему.

Теперь княгиня проснулась посреди ночи и плакала — одна, в своей спальне.

Хайна тоже расплакалась. Ей хотелось войти в комнату и утешить княгиню, но она боялась появляться без вызова. Будучи намного младше Анессы, она попросту не представляла себе, что могла бы стать подругой княгини, как та. Впрочем… поводов для подобного сближения никогда прежде не бывало. Последняя из Жемчужин Дома была никем, ценной мелочью, не имеющей никакой власти и значения. Кеса заправляла Домом по крайней мере несколько недель в году, когда первая Жемчужина бездельничала в голубом шатре у озера, отправлялась в обществе его высочества на охоту или с его согласия ехала с Йокесом в военный лагерь, чтобы провести там несколько приятных дней под восхищенными взглядами тысячи солдат… Вторая Жемчужина также иногда выручала невольниц низшего ранга, сама будя княгиню по утрам или помогая ей лечь в постель. Это давало хотя бы повод для разговора. У Хайны же таких поводов никогда не было. То, что она умела делать лучше всего, никому не было нужно. Неожиданно назначенная первой Жемчужиной, она чувствовала себя виноватой перед предшественницей, успев также ощутить зависть несправедливо обойденной Кесы. Она изо всех сил старалась исполнять свои обязанности, но чувствовала, что старания эти в глазах одних — дешевое подлизывание, а в понимании других — беспричинное задирание носа. В течение одних суток она поняла, что значит быть узурпаторшей…

Теперь она плакала вместе с Эзеной, чувствуя себя вдвойне несчастной.

Она услышала, как княгиня что-то негромко говорит и снова плачет. Сердце бедной двадцатилетней девочки, которое не сумели превратить в камень в бездушном невольничьем хозяйстве, сжалось еще болезненнее. Хайна вошла в спальню и увидела сидящую на полу Эзену, размазывавшую слезы по щекам. Всхлипывая, словно ребенок, первая Жемчужина бросилась княгине на шею.

Они выглядели как сестры — две женщины с одинаковыми волосами. Эзена обняла Жемчужину за шею, с плачем опираясь лбом о ее лоб. Хайна не могла вымолвить даже слова.

Они были одни — против целого внушающего страх мира.

Княгиня Сей Айе прекрасно знала — собственно, просто видела, — что армектанская подсотница с немалым трудом проглотила обиду. Однако она была бы изумлена и обеспокоена не на шутку, узнав, что получила в результате не противницу, но смертельного врага. Агатра вообще не в состоянии была отделить службу от личной жизни; солдат почти всю свою жизнь, она всю жизнь служила империи и ей же была всем обязана: жалованьем, домом, манерами, положением, образованием, необходимым каждому офицеру. В конце концов, даже замужеством — ее муж, возможно, и казался несколько занудным, но все же не был грязным крестьянином, за которого вышла бы простая селянка, если бы не ее военный мундир. Унижение, которое она испытала, хотя и касалось только этого мундира, в глазах подсотницы распространялось на саму ее персону, на Агатру. Княгиня обрела врага, каких у нее не было в Роллайне, даже в особенности в Роллайне, ведь, в отличие от Агатры, никто там не питал личных обид к девушке с иссиня-черными волосами, в правах отказывали лишь невольнице, любой невольнице, не какой-то конкретной. Агатра — надсотник легиона и сотник гвардии, то есть тот, кому в самой столице империи не приходилось ни перед кем унижаться, — не могла провести подобного разграничения. Тот, кто пренебрежительно относился к империи, пренебрежительно относился к ней самой; тот, кто шел против суда, шел против самой Агатры; тот, кто говорил: «я побью войска империи», говорил тем самым: «я дам тебе в морду, женщина». Так она это понимала и ощущала. Только так.

Вернувшись в выделенную ей комнату, подсотница металась от стены к стене. Наконец она сняла мундир и пошла к своим лучницам. Девушки вскочили, увидев командира.

— Веза, сними мундир, — сказала Агатра.

Лучнице редко доводилось видеть начальницу в таком состоянии — но все же доводилось. Быстро сбросив мундир, она выжидающе встала перед Агатрой, догадываясь, в чем дело.

— Даю тебе отпуск, и считай, что мы сейчас не на службе, — сказала Агатра. — Ударь меня.

В военных гарнизонах солдаты иногда устраивали драки, в конце концов в этом не было ничего необычного. Но никто не мог безнаказанно ударить офицера — и точно так же офицер не мог бить солдат. Армектанцы, крайне строго относившиеся ко всему связанному с войском и войной, не терпели подобного. Офицер, ударивший подчиненного, мог быть почти уверен, что с ним перестанут разговаривать все его товарищи.