Погибель Империи. Наша история 1965–1993. Похмелье - Марина Сванидзе

И тут увидели, как к нам спокойно идет мышь. Ни на кого не обращая внимания, прыгнула на стол, поднялась на задние лапки и, как делают собаки, начала просить еду. Видимо, этому ее научили жившие здесь немцы». Никулин продолжает: «Петухов замахнулся на мышь автоматом. Я схватил его за руку: «Вась, не надо». – «Мышь-то немецкая», – возмутился Петухов. – «Да нет», – сказал я, – это наша мышь, ленинградская. Посмотри на ее лицо». Все рассмеялись. Мышка осталась жить».

После войны Никулин расскажет об этом отцу. Тот растрогается, считая, что его сын совершил героический поступок. Отец Никулина всю жизнь любил всяких животных. А у Никулина было правильное детство.

Герман не видел необходимости делать актерские пробы с Никулиным. Он был абсолютно уверен в точности выбора. Когда Герман рассказывает Симонову о своем выборе, тот его однозначно поддерживает. Начинаются съемки.

Части отснятого материала отсматривает председатель Госкино Ермаш и произносит: «Ну, что ж, товарищи, надо обсудить масштабы постигшей нас катастрофы».

Никулина в серьезной роли в фильме о войне власть категорически не принимает, исключает. Никулин не соответствует советскому шаблонному представлению о положительном герое. Отступление от шаблона невозможно.

Директор «Ленфильма», где снимается фильм, говорит Герману: «Вы самостоятельно снимете Никулина с роли, объяснив, что у него ничего не получается. Мы вам дадим деньги на пересъемку. Если этого не сделаете, мы вобьем вам в спину осиновый кол – вы никогда не будете работать в кино. Даю вам слово коммуниста. И не вздумайте обращаться за помощью к Симонову». Именно Симонов спасет дело.

До начала съемок у Никулина масса сомнений. Он вспоминает:

А потом ему уже очень хочется сыграть Лопатина. С Симоновым Никулин знакомится, когда отсматривают пробы. В Москве, на студии документальных фильмов. Никулин вспоминает:

Между тем очень автобиографичный симоновский Лопатин начисто лишен с ходу узнаваемой симоновской стати. Симонов сделал его внешность таковой, что советская власть середины 70-х годов смотрит и на Лопатина, и на Симонова, и на Германа как на инакомыслящих. Идеология к этому времени уже практически умерла, ее заменили штампы и шаблоны. Лопатин, какой он у Симонова, под шаблон не подходит. «Похож то ли на торговца шерстью из Монголии, то ли на клоуна». «Нескладная сутулая фигура в длинном, по-бабьи сидевшем полушубке. В валенках не по размеру. Слишком широкий воротник хомутом стоял вокруг жилистой шеи».

Алексей Герман говорит: «В «Лопатинских рассказах» Симонова был просто написан Никулин. Еще у Симонова о лопатинской внешности: «На стуле, нескладно растопырив ноги в сапогах со слишком широкими голенищами, сидел худощавый человек в роговых профессорских очках». То есть он еще и очевидный интеллигент».

Никулин вспоминает, как ему дотошно подбирали костюм. Говорит: «Долго подбирали очки. Я остановился на очках в металлической оправе, надел их, подошел к зеркалу и вдруг, пожалуй, впервые в жизни отметил, я это увидел, почувствовал, свое сходство с отцом. Точно такие же очки в войну носил отец».

Отец Никулина зарабатывал на жизнь литературным трудом. Он писал репризы, скетчи для цирка, для эстрады, для самодеятельности. До революции, в Москве, он окончил гимназию, поступил на юридический факультет университета, но после революции его забрали в армию. Потом он поехал в Смоленскую губернию, поближе к родным. До этого женился.

До революции семья матери Никулина жила в Прибалтике. Ее отец был начальником городской почты. Она вспоминала, какие в семье были праздники, красивые елки.

В городе Демидове Смоленской губернии отец Никулина создал театр. Для которого писал, ставил и сам играл.

А потом семья переехала в Москву. Уплотняли семью приятеля отца Никулина по гимназии. Они прислали письмо: «Приезжайте. Давайте будем жить вместе с вами, а не с кем-то посторонним». И семья Никулиных поселилась в Токмаковском переулке.

Никулин говорит, что их двор был точь-в-точь как на картине Поленова «Московский дворик». В их своеобразной коммуналке двери комнат не запираются. Все вместе по радио слушают трансляции опер из Большого театра.

Родители Никулина любят Камерный театр Таирова, 2-й МХАТ и Мейерхольда. Отец еще и страстный болельщик и знаток футбола. Устраивают домашние спектакли. Играл Никулин в детстве и в драмкружке. Однажды играл Горького в детстве.

Потом – мальчика-китайца. По совету отца ходил на рынок и присматривался, как ведут себя китайцы-лоточники, как они разговаривают, как двигаются.

Никулин вспоминает и немецкий рынок на Бауманской. Пишет: «Там у меня всегда разбегались глаза. Там на лотках стояли размалеванные кошки. Мне они казались прекрасными. Продавались глиняные петушки-свистульки. До сих пор у мамы стоит глиняная кошка-копилка. Эта обшарпанная кошка мало похожа на ту яркую и красивую, которую мы купили около пятидесяти лет назад на немецком рынке. Но это именно та кошка».

Старая дама из семьи соседей, попыхивая папиросой «Бокс», читала детям вслух Майн Рида, Жюля Верна, сказки Андерсена.

Со знакомой девочкой во дворе Никулин обсуждает Конан Дойля и Эдгара По.

Еще до войны Никулин читал Ремарка. «На Западном фронте без перемен». Хотя чтение Ремарка обычно у нас ассоциируется с концом 50-х годов.

Во время войны Никулин на фронте опять читает Ремарка. Никулин участвовал в боях за освобождение Риги. Вспоминает, что в Риге, в одном из подвалов, нашел гору книг. Среди них – Ремарк. «Возвращение» – о возвращении с другой, Первой мировой войны. Никулин читал запоем. Думал о своем возвращении после войны. О том, что в армии за него думали, им руководили, кормили, одевали. А ему оставались сущие пустяки – не терять присутствие духа, выполнять приказ и по возможности не погибнуть. Спустя три десятилетия после войны, он и играет симоновского Лопатина, которому по иным причинам на войне было проще, чем до нее и после нее.

Герман о персонаже Никулина скажет: «Забавный интеллигент из той породы людей, для которых война была лучшим временем жизни: там было ясно – с кем воевать».

Симонов с Никулиным будут много говорить о Лопатине. Никулин скажет, что его смущает собственный возраст: не слишком ли он стар для Лопатина. Симонов отвечает: «Понимаете, я приезжал в Ташкент, когда мне было тридцать лет, и все, что произошло со мной тогда, происходит с моим Лопатиным. Но я не мог сделать его молодым. Дело в том, что отношение Лопатина к людям, событиям, его ощущения – это ведь точка зрения меня более взрослого, более позднего. В тридцать лет я по-другому все воспринимал».