Великий Столыпин. "Не великие потрясения, а Великая Россия" - Сергей Степанов

Столыпин четко понимал, что военно-полевые суды не являются панацеей от террористической эпидемии. При этом он не был мягкотелым политиком. Столыпин подчеркивал: «Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада»[207]. Он проявлял непреклонность к тем, кто заслуживал суровой кары. Об этом свидетельствует множество примеров. В декабре 1906 г. были приговорены к повешению двое участников неудачного покушения на московского генерал-губернатора Ф.В. Дубасова. Адмирал ходатайствовал о смягчении приговора. Николай II колебался. Не в его правилах было оказывать милость террористам, но, с другой стороны, Дубасов остался целым и невредимым. Царь запросил премьер-министра и получил от него следующее письмо: «Тяжелый, суровый долг возложен на меня Вами же, Государь. Долг этот, ответственность перед Вашим Величеством, перед Россией и историей диктует мне ответ мой: к горю и сраму нашему лишь казнь немногих предотвратит моря крови…»[208]

Вместе с тем Столыпин планировал вернуться к нормальному порядку судопроизводства сразу, как только ситуация улучшится. Он предлагал Николаю II упразднить военно-полевые суды в феврале 1907 г., но не добился его согласия. В виде компромисса губернаторам был разослан секретный циркуляр, предписывавший воздерживаться от увлечения «полевой» юстицией. Военно-полевые суды были отменены в апреле 1907 г., просуществовав всего семь месяцев.

Правда, на окраинах империи полевые суды сохранились до 1908 – 1909 гг., а в самой России террористические дела теперь рассматривались военно-окружными судами. Они отличались от военно-полевых судов соблюдением процессуальных норм. В заседаниях военно-окружных судов соблюдался принцип состязательности процесса, участвовали обвинитель и защитник, подсудимому вручался обвинительный акт. В то же время сохранялось требование выносить приговор в течение двух суток и в течение одних суток приводить его в исполнение.

Разумеется, военно-окружной суд не гарантировал справедливого и беспристрастного рассмотрения дела. Нельзя было сбрасывать со счетов стремление использовать военный суд для удовлетворения личных амбиций или садистских наклонностей. Военный юрист Р.Р. фон Раупах, человек отнюдь не радикальных и даже не либеральных взглядов, вспоминал председателя Митавского военного суда генерала Кошелева, чьей страстью было вынесение смертных приговоров. Рассказывали, что он предлагал назвать городское кладбище своим именем. Перед военным судом по обвинению в убийстве учителя гимназии предстали братья Иоссельсон. Однако во время разбирательства один из свидетелей, ученик гимназии, вдруг признался в совершении преступления. Имелись все основания поверить признанию, так как незадолго до смерти сам учитель жаловался, что этот гимназист угрожает ему убийством, требуя выставить хорошие оценки. Но сознавшийся гимназист был несовершеннолетним, и его нельзя было приговорить к смертной казни, что не устраивало председателя суда. «Совещание суда длилось не более 20 минут. Эта быстрота, свидетельствовавшая о заранее заготовленном решении, и усвоенная Кошелевым манера читать свои смертные приговоры, сразу позволили предугадать исход дела. Генерал снял свое пенсне, достал носовой платок, протер им стекла и мягким голосом стал читать. Перед заключительной фразой он сделал небольшую паузу и прочитал: «…признал виновными и приговорил к смертной казни через расстреляние». Во время расстрела старший был убит первым залпом, «младший же, раненный в нижнюю часть живота, упал и стал кричать, пока командовавший солдатами офицер не вложил ему дула револьвера в ухо и не застрелил»[209].

Приговор военно-окружного суда мог быть смягчен. Столыпин не был жесток, но далеко не всегда соглашался со смягчением приговора. Так, в феврале 1908 г. он направил негодующее послание великому князю Николаю Николаевичу, помощник которого заменил каторжными работами смертную казнь 19 преступникам, осужденным военно-окружным судом. Особенно возмутило премьер-министра смягчение наказания лицам, покушавшимся на городовых. «Исходу этих дел, – писал Столыпин, – я не могу не придать особого значения, опасаясь деморализующего влияния слабости репрессий именно в этих случаях на чинов полиции, нравственная поддержка коих при несении ими столь тяжелой службы является прямой обязанностью правительства»[210].

По официальным данным, с августа 1906 г. по апрель 1907 г. военно-полевые суды приговорили к смерти 683 человека. По подсчетам историков, в 1906 – 1907 гг. было казнено 1102 человека, а к 1909 г. их численность достигла 2694. Наивысшая цифра, приводимая в исторической литературе, – 5086 человек. За это же время, по правительственным данным, 5946 должностных лиц погибли от рук революционеров.

Столыпин решительно отвергал обвинения в проведении карательной политики. Он был глубоко оскорблен словами кадета Федора Родичева, выступавшего в III Государственной думе 17 ноября 1907 г. Родичев являлся одним из лучших ораторов кадетской фракции, за красноречие его называли «русским Мирабо». На заседании Думы он сказал следующее: «…В то время, когда русская власть находилась в борьбе с эксцессами революции, только одно средство видели, один палладиум в том, что г. Пуришкевич называет муравьевским воротником и что его потомки назовут, быть может, столыпинским галстуком… (оглушительный и продолжительный шум; возгласы: довольно, довольно, долой, вон; звонок председателя. Председатель покидает свое место)»[211].

Выступавший ранее Владимир Пуришкевич сказал: «А где убийцы, все ли они вздернуты и получили муравьевский галстук?», имея в виду графа М.Н. Муравьева, прозванного Вешателем за жестокое усмирение Польского восстания 1863 г. Из стенограммы видно, что выступления Родичева вызвали скандал. Когда-то в таком же оглушительном шуме и выкриках тонули речи Столыпина. Но это была не I или II, а III Государственная дума, где оппозиция не имела большинства, а правительство, наоборот, имело поддержку центра и правого крыла.

Корреспондент «Нового времени» ярко описал обстановку в зале заседания Таврического дворца, когда Родичев упомянул о столыпинском галстуке: «Зал в одно мгновение преобразился. Казалось, что по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах». «Долой, вон, долой!», «Не расстались со своим Выборгом!», «Выгнать его, немедленно вон!», «Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя Государя», «Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания». Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые – все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны. Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом… Взволнованный, бледный П.А. Столыпин при первых же криках встал со своего места и, окруженный министрами, вышел из зала почти одновременно с Н.А. Хомяковым. За Председателем Совета министров тотчас же поспешило несколько депутатов. Родичев все еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц[212].