Я свидетельствую перед миром. История подпольного государства - Ян Карский

Легко рассуждать о боли и пытках, пока не испытаешь их на себе, подумал я. Как объяснить, что можно дойти до такой степени страдания, когда смерть покажется величайшим благом? Я попытался в самых простых словах растолковать словаку, что у человека в моем положении впереди только невыносимые муки и ему нечего ждать. Он внимательно все выслушал, потом, обхватив колени руками, стал в раздумье раскачиваться на табуретке. И наконец сказал:

— И все-таки, я думаю, пытаться убить себя — это преступление. Вы говорите, что для кого-то будущее бывает безнадежным. Но разве мы можем знать будущее?

Я горько усмехнулся:

— Я-то свое будущее знаю. Что, по-вашему, сделает со мной гестапо, когда закончатся допросы?

— Может, все будет не так плохо, как вы думаете. Может, вы тут не останетесь.

— Меня не отпустят.

Словак ободряюще улыбнулся:

— А я думаю по-другому. Я слышал, как тюремный врач разговаривал по телефону с доктором из больницы. Насколько я понял, тот ему сказал, что вас надо отослать обратно, иначе он ни за что не отвечает.

Меня пронизала радостная дрожь. Но я старался не обольщаться. Чтобы потом не разочаровываться, как уже часто бывало.

— А что за человек этот тюремный врач? — спросил я.

— Не беспокойтесь, он не немец, а словак, — сказал мой доброжелатель таким тоном, будто сама по себе национальность врача служила гарантией его моральных качеств.

Тюремный врач зашел в камеру, как раз когда я разговаривал с охранником. Он тоже был плотный и невысокого роста, с такими же добрыми славными глазами, как у его больничного коллеги. Он участливо улыбнулся и сказал:

— Доктор Кальфа сообщил мне, что вы серьезно больны. Я осмотрю вас и направлю администрации свое заключение.

Он наклонился и стал бегло осматривать меня, хотя со стороны это должно было выглядеть довольно внушительно. Потом выпрямился и деловито произнес:

— Да, вы в очень плохом состоянии.

В завершение он дружески похлопал меня по плечу и быстро вышел из камеры.

Через час явились мои старые приятели — гестаповцы. По их недовольному насупленному виду я сразу понял, что возвращаюсь в больницу. Первым заговорил главный из двоих — верзила:

— Ну что, ты запудрил мозги этому болвану доктору и теперь давай вези тебя обратно в больницу?

Я молчал.

Он язвительно продолжал:

— Ваша милость изволят дойти до машины сами или предпочитают, чтобы мы опять несли его на руках?

— Сам пойду, — коротко сказал я, подавляя желание заехать кулаком в эту ухмыляющуюся рожу.

Но не удержался от легкого смешка и тут же ужаснулся своей неосторожности. Задевать дюжего гестаповца не стоило. Он был не лишен некоторой проницательности и уже мерял меня нехорошим взглядом, словно оценивая степень моей дерзости. К счастью, его тщедушный напарник затесался между нами и дурашливо запричитал, передразнивая меня:

— Сам пойду, сам пойду!

Верзила бросил на него взгляд, полный такого презрения и гадливости, что кто угодно, кроме его толстокожего коллеги, провалился бы сквозь землю, не сходя с места. Потом опять обратился ко мне и брезгливо рявкнул:

— Вставай и пошли!

Мое возвращение в больницу выглядело довольно комично. Грязный, весь обмотанный бинтами, я шел по коридору в сопровождении нелепой парочки — верзилы и коротышки. Но встречали меня очень тепло. Врачи, монахини и больные — все радостно улыбались и незаметно, чтобы не раздражать сторожевых псов, кивали. Верзила побагровел от ярости и сурово смотрел на каждого встречного, а коротышка, который вышагивал, красуясь как павлин, бесил его еще больше.

Конечно, было очень приятно, что все так хорошо ко мне относятся, но будущее представлялось мне мрачным и безысходным. Я понимал, что словаки, при всей их симпатии ко мне, не смогут помочь мне бежать — это было бы слишком рискованно. И представлял себе, как буду с утра до ночи лежать, притворяться больным и слушать сочувственные слова врачей и монахинь…

Так оно и было первые десять дней, а на одиннадцатый произошло нечто новенькое.

Я, как обычно, томился в постели, глядя на вялого, откровенно скучавшего нацистского охранника. И вдруг в палату робко вошла незнакомая молодая девушка. Некрасивая, с грубоватым, но очень добрым лицом. Она была изящно одета и держала букет роз. К моему изумлению, девушка негромко заговорила со мной по-немецки:

— Вы знаете немецкий?

— Да. А что вам нужно? — ответил я резко, почти враждебно.

Охранник оживился и посмотрел на девушку с любопытством. Но я не видел в происходящем никакой опасности. Девушка, видимо, перепутала палату. Я уже собирался спросить ее, не ошиблась ли она, но она порывисто, преодолевая смущение, заговорила сама:

— Я немка. У меня был аппендицит, недавно сделали операцию. О вас слышали и вами восхищаются все больные. Так вот, примите эти розы и не думайте, что все немцы так плохи, как те, кого вы встретили на войне.

Я был ошарашен. Девушка явно не подозревала, что человек в штатском, сидящий в палате, — гестаповец. Я постарался взять себя в руки и сказал:

— Но я вас никогда не видел… Никогда с вами не говорил и не знаю, кто вы. Что вам от меня надо?

Девушка казалась уязвленной и совсем смешалась:

— Прошу вас, не будьте так жестоки. Научитесь прощать. И вы будете счастливы.

Она положила цветы на постель и пошла к двери. Гестаповец смотрел ей вслед, как кот на мышь.

— Спасибо! — отчаянно крикнул я. — Но я вас не знаю. Никогда не видел…

Гестаповец лениво встал, подошел к двери и загородил проход.

— Милая беседа, — сказал он.

Он схватил девушку за руку, вынудил ее развернуться и снова подойти к моей кровати. Мне было искренне жаль ее, и я попробовал заступиться:

— Она не хотела сделать ничего дурного. Говорю вам, я ее не знаю. Отпустите ее. Вы что, не видите, как она испугалась?

Гестаповец холодно посмотрел на меня:

— Поберегите силы, они вам скоро понадобятся.

Он схватил букет и изорвал цветы в мелкие клочья — искал спрятанную записку. Потом еще раз, как клещами, сжал запястье девушки и грубо потащил ее за собой.

Через час ко мне пришел офицер гестапо, которого раньше я не видел. Он действовал более тонко, более изощренно, таких пускали в ход, когда обычными гестаповскими методами ничего узнать не удавалось. Средних лет, в очках с роговой оправой, со вкусом одетый, он был похож на университетского профессора. Но все его уловки, даже самые изобретательные, были шиты белыми нитками.

Он вежливо, с достоинством представился, осведомился о моем здоровье. Произнес несколько общих фраз о больницах, о науке, об обществе и о войне. А потом вздохнул и как бы невзначай сказал: