Свидетель - Галина Манукян

Черкасов понял, что его обдирают, как липку — несколько сотен миллионов по сравнению с миллиардом казались насмешкой, но мысль о том, чтобы пустить детище под откос, как неуправляемый поезд, была еще более невыносимой. В голове образовалась сумятица из цифр, воспоминаний и образов.

Открытие первого магазина, шарики, дурацкие шарики повсюду, ошалевшие телевизионщики при виде их эпатажной рекламы, презентации, корпоративы, превращающиеся в пьяную тусу с оттенком оргии, Леночка за своим столом, глядящая влюбленными глазами.

Внезапно в череду кадров вклинился образ мертвой Вари, страшный, остроносый.

Черкасов вздрогнул. А затем перед глазами всплыли лица людей. Сотрудники. Сколько их? По данным кадров, двадцать тысяч триста девяносто четыре. Он привык продавать мечты… Он повторял это на тренингах и конференциях, как молитву. Он учил людей верить в себя, в компанию. Сейчас был шанс оставить двадцать тысяч человек без зарплаты, без работы и без мечты. Начхать на их семьи, кредиты, квартплаты, надежды, а завтра остаться без копейки самому. Не веря, что произносит это вслух, Валерий выдавил из себя:

— Хорошо, я согласен.

— Тогда подпишем документы, мои юристы внесли изменения в присланные вами формы.

* * *

Когда все было сделано, Мостер пожал еще раз руку Черкасову и сказал:

— Отметить шампанским не предлагаю. Я понимаю ваши чувства.

— Да. Я лучше один выпью. За упокой.

— Что ж, я постараюсь вывести компанию из пике. И, Валерий Михалыч, я не рекомендовал бы вам оставаться здесь. Закон о экстрадиции, как выяснили мои юристы, работает в Израиле с Россией исправно. Стоит полиции сделать запрос, и местные арестуют вас и отправят под конвоем на родину, не успеете и шот виски выпить. О Лондоне не думали?

— Сам разберусь, — бросил Черкасов и пошел прочь, внезапно «бездетный», ограбленный на две трети миллиарда и больше никому не нужный… кроме Вари и Шиманского. Чтоб он сдох!

Мрачный, как туча, Валерий снял пиджак, потянул шарф, будто тот, свободно намотанный, душил его и был тяжелым, как ошейник.

Чекасов решил, что когда очистит свое имя, подаст в суд на хоть на всё государство, но потерянные деньги вернет. И ребят своих вызволит из лап полицейских. И будет бороться за справедливость. Он им не мальчик для битья, и не козел отпущения.

На выходе из кондиционированной гостиницы солнце Тель-Авива ослепило, от жары и волнения проступил пот, и рубашка сразу прилипла к спине. Тут всё было не так: и море, накатывающее широкие волны с белой пеной на раскаленный пляж, и ветер, плюющий в лицо песком и солью, и чужой язык с чужими лицами. Такси брать не хотелось, Черкасов пошел вдоль берега, мимо высаженных по обе стороны пальм, бассейна причудливой формы с выстроившимися в ряд шезлонгами, мимо огороженной искусственной каменной косой стоянки тщеславия — белоснежных красавиц-яхт.

Бессмысленно всё. Сейчас бы питерской прохлады, дождя и фигурных туч над Дворцовой площадью…

Мама! — вспомнил Черкасов и, включив телефон, тотчас зажужжавший сотней сообщений о пропущенных звонках, набрал ее номер.

— Наконец, соизволил уделить мне время? — произнес строгий, обиженный голос. — Благодарю, Валерий, очень любезно с твоей стороны.

— Мам, прости, столько навалилось.

— Наслышана, — еще суше сказала мать. — И хотела дождаться твоих объяснений. Пока ко мне не пришел следователь…

Валерий запустил руку в волосы, выдохнул, но воздух застрял где-то посреди гортани.

— Что они хотели от тебя?

— Твое местоположение.

— Видишь, хорошо, что ты не в курсе, где я. Ты ведь не любишь лгать. Я в Из…

— Не говори, — оборвала она. — Иначе мне придется лгать, когда полиция пожалует снова. С меня достаточно моральных мук от того, что ты натворил… Я не знаю, как мне теперь смотреть в глаза людям, коллегам, студентам. Чему я их научу, если тебя не воспитала?! Ты никогда, слышишь, никогда не думал о том, что твои поступки бьют по близким — если камень бросишь в воду, круги расходятся долго. Одним сегодняшним днем ты перечеркнул мою карьеру как преподавателя, мою жизнь… Сколько я краснела от твоих выходок, от высказываний в прессе, отшучиваясь от коллег, которые давно прозвали тебя «анфан террибль[17]», от твоей торговли, от пошлой рекламы твоей проклятой компании…

— Можешь выдохнуть, я ее продал, — буркнул Валерий.

— А что прикажешь мне делать, если сегодня в университете ко мне подходит декан и показывает планшет с вопросом: а это про вашего сына? А там — мошенничество, уголовное преследование, федеральный розыск! Господь всемогущий, как же мне стыдно!

— Мама, это же подстава, — разозлился Валерий. — Все, что ты можешь прочитать в интернете, не правда! Бизнес…

— Подстава — ты и выражаешься, как преступник! Будь проклят твой бизнес!

— Уже проклят. Разрушен. Его просто нет. И всё же жить безбедно тебе нравилось.

Мать замолчала. И Валерий тоже, слушая ее дыхание и представляя, как она ходит по гостиной, мимо шкафов, забитых шедеврами литературы, фикусов и вытертого бабушкиного кресла, высокая и строгая, волосы затянуты в тугой узел, губы поджаты, щеки покраснели, садится на краешек дивана, который он купил, утыкается взглядом в мебель, заказанную за его деньги, в стены, покрытые венецианской штукатуркой, которые он оплатил, и ненавидит его и всё, что вокруг. Перестарался.

— Мама, я — не идеальный сын, но я не настолько плох. Пожалуйста, не верь лжи и фальсификациям, — прервал молчание Валерий, не уверенный, услышит ли она его или замкнется на стыде и повергнутой вере в вечные принципы.

— А какова твоя грань? Каков лимит гнусности? — надломленным голосом произнесла она. — Кто плох? Я совсем не знаю тебя, оказывается. Это похищение… Эта несчастная девушка…

— Не было похищения!

— Не лги хоть сейчас! Я думала, что когда говорила тебе, маленькому: не надо наступать на побеленный поребрик не потому, что тебя осудят и поругают, а затем, чтобы в душе пятен не оставалось, ты запомнишь. Поймешь, что жить надо набело. Увы, гены проходимца оказались сильнее… Они всегда были сильнее, только я не хотела видеть. А меня заставили сегодня! Заставили увидеть, что мой сын — чудовище! — ее голос зазвенел визгливыми нотками, какие она, забывая о педагогичности, могла себе позволить, лишь когда была оскорблена или возмущена до крайней степени. — Следователь показал мне видео из твоего дома. Я знаю, мне пришлось видеть то, что ты делал с той девушкой! Ты… ты…

У нее перехватило дыхание на самой высокой ноте, а Валерий остолбенел: как они посмели показать это матери?! Какое у них было право?! Захотелось, чтобы море вздыбилось многометровым цунами и слизало его и весь этот отвратительный пляж к чертям.